Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути - читать онлайн книгу. Автор: Захарий Френкель cтр.№ 175

Не могу не вспомнить ещё об одном знакомстве моём в камере БД. Моё внимание привлёк сквозившей в каждом слове его «тихой беседы» любовью, преданностью своей науке — физиологии молодой физиолог, если не ошибаюсь, один из ассистентов И. П. Павлова по кафедре физиологии в Военно-медицинской академии — А. В. Загорулько. Я имел много вынужденного досуга, чтобы близко познакомиться с этим молодым выдающимся экспериментатором и был очарован его душевной чистотой и правдивостью, его общественной направленностью и глубокой связью с научными исканиями, которые составляли неотделимую часть его интимного внутреннего мира. Когда прошли и для него мрачные дни испытаний, и он вернулся к научной работе в Институт физиологии АН СССР, он вспомнил обо мне и навестил меня на «Полоске», а впоследствии в дни моего 85-летнего юбилея обрадовал меня дружеским приветствием.

Помню, как заинтересовала меня беседа об образовании, составе и жизни почвы, проведённая научным сотрудником Института почвоведения АН СССР Григорьевым. Он очень давно уже находился в заключении, во всяком случае — больше года, и производил впечатление человека малообщительного, замкнутого. В часы, когда все в полудремотном состоянии плотно сидели на своих местах на скамьях, Григорьев одиноко ходил взад и вперёд по среднему проходу от обеденного стола — через всю камеру — до унитаза и обратно. Мне не удавалось познакомиться с ним, но из его лекции («тихой беседы») у меня составилось впечатление, что он серьёзный исследователь в области изучения почвы. Когда уже в период начавшегося пересмотра «дел» какой-то контролёр в присутствии тюремного начальства опрашивал в камере каждого заключённого, сколько времени прошло после ареста, и когда был последний допрос, Григорьев с невозмутимым спокойствием сообщил, что сидит уже давно (кажется более двух лет), но ещё ни разу на допрос его не вызывали. Это вызвало изумление даже у привыкшего ничему не удивляться дознавателя. Он сделал себе какие-то пометки о Григорьеве. В ту же ночь я слышал лязг открывающейся двери и крик тюремного надзирателя: «Григорьев, к следователю!». Но и после этого ход «дела» Григорьева не ускорился, он продолжал своё безмолвное существование среди нас и регулярное передвижение по среднему проходу камеры. Я так и не знаю о дальнейшей его судьбе, когда и как вернулся он к своим исследованиям и изучению биологических процессов в почве.

Не помню я фамилий целого ряда главных инженеров различных заводов, на более или менее продолжительные сроки попадавших в нашу камеру. Один из них, имевший на скамье место недалеко от меня, крепкий жизнерадостный человек, не знавший решительно никакой за собой вины, мечтал, чтобы поскорее, куда угодно, хоть в Магадан, его сослали, только бы иметь возможность видеть восход солнца, лесные или степные дали, а то он весь отдался заводу и не имел времени вкушать жизнь, не бывал в кино, никогда не ездил отдыхать… Он знал только одну задачу — поднять завод. А теперь он был бы умнее: ходил бы в театры, не пропускал бы новых фильмов, одним словом, полноценно жил.

К периоду наиболее частых поступлений в нашу, до крайнего предела переполненную камеру (октябрь-ноябрь 1938 г.) всё новых обитателей, относится памятное мне появление главного инженера какого-то завода с необычной, а потому и запоминающейся фамилией — Нищий ^[297]. Это был человек немолодой. Вечером он так громко стонал, что соседи его стали вызывать тюремного надзирателя и просить вызвать врача и спешно отправить стонущего и плачущего больного в лазарет. Проходили, однако, часы, а никакого врача не присылали. Зная, что я врач по образованию, товарищи попросили меня посмотреть больного. Инженер Нищий был в сознании. Он сообщил, что при утреннем допросе «следователь» сильно бил его по голове и в грудь и что стонет он от сильной боли в груди. На мой вопрос, не было ли рвоты, он отвечал отрицательно. Мне казалось, что он не успокоился ещё от сильного нервного потрясения. Кое-как соседи по скамье потеснились, и больного удалось уложить на ней и окружить возможным в таких условиях вниманием. Ему давали тёплое питьё. Крови при кашле не было. Всю ночь он не терял сознания, горько жаловался на судьбу, говорил, что не знает за собой никакой вины, всегда работал добросовестно. К утру он потерял сознание, на вопросы не отвечал. Врач явился позднее, когда больной уже не обнаруживал никаких признаков жизни. Было вызвано тюремное начальство. Многие заключённые, несмотря на угрозы, называли следователей убийцами, просили унести тело погибшего из камеры. Только через несколько часов, наконец, тело унесли. Нет нужды говорить о тяжёлом угнетённом состоянии подавленности, близкой к отчаянию, в котором в тот день были заключённые.

На некоторый срок меня как-будто забыли, к «следователям» не вызывали. Среди заключённых передавались какие-то смутные слухи об устранении Ежова и о назначении в Ленинград нового начальника ОГПУ. Люди жадно желали и ждали смягчения обстановки и облегчения своей участи. Но прежние приёмы «следователей» оставались без изменения. В этом я убедился, когда как-то утром взглянул на исполосованную кровоподтёками спину вновь помещённого в нашу камеру врача А. А. Исаева. Его я знал ещё по работе по оказанию помощи больным и раненым воинам в 1916–1917 гг. Вернувшись с допроса, А. А. Исаев обмывался, сняв сорочку и обнажив свою спину до пояса. Было жутко и больно видеть на его спине следы кровавых измывательств. «Неужели и вас?» — невольно вырвался у меня вопрос. «Ремнём», — ответил он.

В конце зимы возвратился от «следователя» один молодой военнослужащий с распухшим от побоев лицом и кровоподтёками. В период, когда особенно оживились разговоры об изменении в благоприятную сторону тюремно-следовательского режима, мы в нашей камере были свидетелями фактов прямо противоположного рода. К нам был помещён юноша, арестованный по подозрению в участии в какой-то подпольной организации. Под вечер его взяли на допрос. Всю ночь на нём его избивали палкой. В камеру утром его не привели, а принесли. Он лежал настолько беспомощным, что мы отпаивали его чаем, а вечером его опять увели на допрос…

К концу 1938 г. как будто заметно стало какое-то смягчение обстановки. Разрешили раз в месяц заказывать, покупать за счёт тех денег, которые были по описи взяты при заключении в БД, на определённую сумму — булку, сахар, колбасу, лук и чеснок. Но в то же время с особой тщательностью производились поголовные обыски во всей камере — разыскивались и отбирались иголки, деньги, карандаши, всякие ремешки, стёкла и пр. Один раз обыск носил особенно брутальный характер. Часа в два ночи в камеру зашло значительное число надзирателей. Приказано было всем встать и, не одеваясь, выйти в коридор. Из коридора без всякой одежды нас ввели в пустую камеру, где приказали снять даже нижнее бельё, и тюремные охранники подвергли каждого так сказать телесному обыску: заставляли раскрыть рот, осматривали и ощупывали всё тело, сопровождая всё это грубыми окриками. Только через несколько часов вернули нас в камеру, где все наши вещи и скудные постельные принадлежности валялись в беспорядочных кучах после «осмотра» их в нашем отсутствии. Никаких объяснений или хоть слухов о причинах, вызвавших эти унизительные процедуры, ни у кого не было.