Три дочери Льва Толстого - читать онлайн книгу. Автор: Надежда Михновец cтр.№ 153

А. Л. Толстая среди японских студентов

В Японии Александра Львовна впервые занялась лекционной деятельностью. Давалась она ей с большим трудом, 2 апреля 1930 года Александра писала своей сестре Татьяне: «Лекции читать я ненавижу, это для меня самое большое мучение. Я прочла их около 15, но больших, платных, четыре. Прошли они довольно хорошо, хотя приспособиться к японцам очень трудно, они всё воспринимают по-своему, вся психология, всё у них другое, чем у нас. Много интересного. В религии много своеобразного – полная свобода, и борются между собой три религии – буддизм, шинтоизм и христианство. Но молодежь уже увлекается атеизмом, марксизмом и т. п. пагубными идеями» ^[1443]. Набирали силу революционные настроения: «Здесь увлечены революцией, и в Японии признаком хорошего тона считается сочувствие большевикам!» ^[1444] – писала А. Л. Толстая. Она с сожалением отметила, что японская молодежь «как-то наивно верит в русскую революцию и старается подражать ей…» ^[1445].

Наблюдая за происходящим в японском обществе, Александра Толстая мысленно обращалась к прошлому и настоящему своей родины:

«Почему я так люблю огороды, крестьянские избы, дворы, пахнущие соломой, навозом, амбары, спокойных загорелых людей, с утра до ночи работающих?

Может быть, отец заразил меня своей любовью к деревне? Именно любовью, а не рассуждениями о том, что крестьянский труд самый необходимый, честный, что крестьянин всех нас кормит.

Это я осознала уже гораздо позднее, в молодости эти рассуждения на меня не действовали. А любовь его к мужику, крестьянину и простой жизни была такова, что не могла не повлиять на меня. И хотя японское сельское хозяйство, крестьяне, дома, как и всё в Японии, – не похоже ни на что виденное мною прежде, все-таки, глядя на широкие, скуластые, загорелые лица женщин, сажающих рис, на пахаря в широкой соломенной шляпе, я чувствовала то же, что чувствовала всегда к швейцарскому, французскому, американскому фермеру, русскому, японскому крестьянину, – уважение к настоящей, бесспорной, безыскусственной сущности его. Спокойная серьезность, терпение, чувство собственного достоинства, закаленность, его здоровая красота – выражают эту его сущность, точно крестьяне, сливаясь с землей, с природой, с солнцем, впитывают в себя часть их чудесной мощи.

И странное дело. И здесь, как, должно быть, и на всем земном шаре, именно эти люди, необходимость труда которых совершенно очевидна для всех, самые обездоленные, обиженные. Я никогда не видала, чтобы так работали, как японцы, с раннего утра до позднего вечера! И как работают!» ^[1446]

Однако никто, как полагала Александра Львовна, не задумывается над этим бедственным положением, которое к тому же ухудшается. Социалисты, считала она, не знают крестьянской жизни, они убеждены, что отдают свою жизнь во имя народа, но сами остаются всего лишь отвлеченными теоретиками. Так было в России, то же самое дочь Толстого увидела и на Востоке: «Японские социалисты-революционеры будут организовывать стачки, юнионы (союзы), скажут вам все про условия труда рабочих: заработная плата, жилищные условия, часы и условия работы и проч., – но спросите их про заработок крестьянина, про цену на рис, табак, коконы. Они не знают, а если и знают, то только теоретически, жизнь крестьян бесконечно чужда и далека им» ^[1447]. Социалистическая революция в России и установившаяся советская власть не опирались, по мысли Александры Львовны, на почву народной жизни, и эта беспочвенность во времена сталинской коллективизации обернулась террором, который по всей стране обрушился на крестьянские семьи.

Однажды Александра столкнулась с японской писательницей, симпатизировавшей большевикам и не желавшей слушать о жизни крестьян в Советской России, подвергшихся репрессиям: «Ссылают не крестьян, а кулаков. И хорошо делают! Надо в порошок стереть всех тех, которые мешают советской власти!» В ответ Александра спросила ее: «Но почему вы думаете, что именно вы, ваша партия имеют право карать? Почему именно вы знаете, что лучше народу?…» ^[1448] Однако писательница не реагировала на эти вопросы.

Кроме тяжелого положения японского крестьянства, Александру Львовну со временем начало настораживать и другое: тяжелейший труд рикш, а также положение тех, кто относился к париям японского народа. И она не могла не выражать свое протестное недоумение в связи с шокировавшими ее встречами, но тут же ловила себя на мысли: «Неужели меня испортила революция? Неужели, когда я смотрю на толстого европейца, воняющего толстой сигарой, я испытываю злобу большевика-пролетария?» ^[1449]

С одной стороны, человек, увидевший социальную несправедливость, готов был дать действенно-революционный ответ. С другой стороны, учение отца, в чем убеждали Александру Львовну японские встречи, сложно соотносится с мирской жизнью человека. Оно не ведет к преодолению нищеты и бесправия, не согласуется с общим течением жизни современных людей. Александра Львовна не могла не понимать, как труден путь, на который однажды сама встала и по которому продолжала идти. Важно, что к Толстой пришла уверенность в целесообразности ее деятельности в Японии, где нарастали революционные настроения: «Но… в противовес этому сильно развивается христианство, и вот в этих-то кругах я и стараюсь вращаться и помогаю им отвращать молодежь от марксистского влияния» ^[1450].

Не затихал диалог между детьми Льва Николаевича Толстого. В 1930 году Лев Львович начал публиковать в парижских газетах новую серию статей об отце. По-своему описывала жизнь Ясной Поляны и Александра Львовна.

В апреле 1930 года, работая над воспоминаниями, Александра Толстая сообщила старшей сестре, что ей тяжело: она понимает, что и Татьяна, и Сергей опять будут бранить ее, ибо свой мемуарный текст она пишет «без утайки, без прикрас». Однако Александра Львовна полагала, что имеет на это право: в семейной истории отца и матери последних лет есть вещи, которые знала только она одна. Примириться с «ложными толкованиями» современников об отце она не могла: память о нем была ей дороже всего. И Александра Львовна определила свое кредо: «Мне кажется, если я с любовью, без злобы напишу все, что я знаю, голую правду, я не погрешу ни перед кем!» ^[1451]