Парижские мальчики в сталинской Москве - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Беляков cтр.№ 91

Театральная жизнь Москвы накануне войны была интересной. В том же МХАТе шла знаменитая постановка “Трех сестер”. Мур любил Чехова, но, очевидно, не его драматургию. Филиал МХАТа поставил “Школу злословия” Шеридана, спектакль, который будет с огромным успехом идти много лет. Ядовитые реплики очаровательной и кокетливой леди Тизл (Ольга Андровская) и обаятельного, неуклюжего Питера Тизла (Михаил Яншин) становились крылатыми фразами. Зрители повторяли их и много дней спустя после спектакля. Мур этой постановкой не заинтересовался. Не пошел он и на “Синюю птицу” Метерлинка, легендарный спектакль, который с перерывами шел во МХАТе много десятилетий (и до сих пор идет). Он мог бы попасть и на яркую, праздничную, феерическую “Женитьбу Фигаро”. Сюзанну играла Андровская, которую сам Станиславский поцеловал в лоб со словами: “Прелесть моя, в «Комеди Франсез» нет таких актрис”. Марселину играла Фаина Шевченко (будущая теща Дмитрия Сеземана). С нее Кустодиев еще до революции написал свою “Красавицу” – быть может, самое роскошное ню в русской живописи.

Еще с 1937-го при больших сборах шла инсценировка “Анны Карениной”. Успех был оглушительным. По словам Елены Сергеевны Булгаковой, публика рвалась на спектакль. Теоретически Мур мог бы увидеть его даже в Париже – Художественный театр привез “Анну Каренину” на гастроли в августе 1937-го. Считается, что гастроли были успешными, но так ли это на самом деле, мы точно не знаем. Летний Париж был пуст, сколько-нибудь состоятельные люди уезжали в это время на Ривьеру. А спектакли шли в театре на Елисейских полях, куда небогатая публика из рабочих кварталов не ходила.

Русская эмигрантская публика отнеслась с презрением к мхатовской постановке: “…в белогвардейских газетах писали, что у Еланской такая дикция, что ничего не поймешь, что вместо слова – мерзавец – она произносит «нарзанец», что, конечно, понятен испуг Анны Карениной, когда она увидела в кровати вместо своего маленького сына – пожилую еврейку ^[131] (Морес)…” Елена Сергеевна пересказывала чужие слова, но спектакль, столь популярный в Москве, русский Париж и в самом деле не принял. Газета “Возрождение” писала о провале “Анны Карениной”: “Всё же самое удивительное, как это большевики, которых так долго считали опытнейшими пропагандистами, не поняли, что такую халтуру нельзя посылать в столицу мира”.⁸¹⁸⁸¹⁹ Ходасевич очень хвалил Хмелева (Каренин), но писал, что Тарасова “ни в каком отношении не подходит для роли Анны”⁸²⁰. Еще хуже были приняты публикой мхатовские постановки “Врагов” и “Любови Яровой”. “В зале раздавались свистки, слышались возгласы: «позор», и в один голос все говорили: «Нет больше Московского Художественного Театра»”⁸²¹, – писал Лев Любимов.

Семья Эфронов этих гастролей не видела. Как раз накануне приезда МХАТа Цветаева с Муром уехали в департамент Жиронда, на побережье Бискайского залива – купаться и есть устриц. Сергея Яковлевича тоже не было в городе, он, очевидно, выполнял одно из тайных заданий своего московского начальства. Все они вряд ли жалели о пропущенных гастролях. Увлечение Цветаевой театром давно прошло, в этот период своей жизни она предпочитала кинематограф. Мур вырос на кинематографе и книгах, и бывал ли он когда-нибудь в “Комеди Франсез” или “Опера Комик”, неизвестно.

В сталинской Москве положение было иным. Театральное искусство и без того имело большой успех, да еще и пропагандировалось и поощрялось государством. Каганович, Молотов и Ворошилов любили Камерный театр. Грозный нарком обороны ^[132], близкий друг Сталина, старался не пропускать премьеры, часто оставался на артистические застолья. Однажды отметил с артистами Камерного Новый год, играл им на гармошке. Ворошилов дружил с Таировым и очень возмущался, если читал в прессе отрицательные рецензии театральных критиков: “Я, конечно, не специалист, – говорил он, – но я бы на вашем месте уши бы им пообрывал… Ругать «Жирофле», такую вещь!”⁸²²⁸²³

Сталин предпочитал МХАТ и ГАБТ. Их он постепенно превращал в нечто вроде новых императорских театров. В Большой переманивали и молодые таланты, и настоящих звезд из Кировского (Мариинского) театра: Марину Семенову, Галину Уланову, Марка Рейзена. Кировский театр едва не превратили в ленинградский филиал Большого театра. Представления были пышными, дорогими, с роскошными декорациями.

Впрочем, театры в те времена были вполне доступны и небогатому горожанину. Билет на галерку Большого театра можно было купить за два-три рубля, хотя хорошие места стоили, конечно, дороже – десять, пятнадцать и даже тридцать пять рублей (первый ряд партера). Во время каникул для школьников и студентов продавались льготные билеты. Традиция водить детей в театр целыми классами утвердилась перед войной. Быть настоящим образованным, культурным человеком означало, помимо всего прочего, и быть театралом. Дмитрий Сеземан вспоминал, что родственники и ленинградские друзья его мамы даже ссорились друг с другом, “…кто возьмет меня в театр или на концерт”⁸²⁴.

Мур предпочитал музыкальный театр. Правда, опереттой он брезговал. Опера и балет – другое дело. Только в тяжелом, напряженном для Мура (из-за учебы в новой школе) сентябре 1940-го они с Митей трижды были в музыкальных театрах: 15 сентября – на балете “Кавказский пленник” в Большом театре, 22-го – на “Риголетто” (филиал Большого театра), 29-го – на “Кармен” в театре имени Станиславского. 30 октября они с Митей будут смотреть “Лебединое озеро” в Большом, 8 ноября – слушать “Евгения Онегина” (тоже в Большом). Но даже от этих спектаклей Мур не был в восторге. Митя любовался Мариной Семеновой, “аплодировал до упаду” своей любимой приме. В “Лебедином” она танцевала Одетту/Одиллию. У одной из самых ярких звезд русского балета было много поклонников. “<…> Семенова танцевала удивительно! <…> Мы с Мишей долго хлопали ей из ложи Б, и она нам кланялась. В зале стояли после конца балета около получаса, непрерывно вызывая ее”⁸²⁵, – записывала Елена Булгакова в апреле 1939-го. Итальянский журналист и писатель Курцио Малапарте описывал Семенову как женщину “невысокого роста, с холодными светлыми глазами и блестящими белокурыми волосами”. “У нее были недлинные, тонкие, хрупкие кости, покрытые нежной белой плотью. Обнаженные полные плечи казались вылепленными из снега…”⁸²⁶

Увы, Мур не любил балет. Музыку Чайковского, Верди, Безе он слушал с удовольствием, но условности театрального искусства, особенно нарочитой условности оперного театра, не понимал: “Музыка замечательная, но всё остальное… того… неважнец – особенно, когда толстый Хозэ (sic) вытаскивает что-то вроде огромного перочинного ножа – притом сделанного из какого-то блестящего картона – и убивает Кармен…”⁸²⁷ Еще меньше понравился “Евгений Онегин”, где Татьяну пела, “как выразился Митька, «une grosse dondon» ^[133]”.