Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры - читать онлайн книгу. Автор: Виктория Финли cтр.№ 113

Возле полицейского поста мы повернули направо, в сторону Сапоталито, большинство жителей которого – потомки беглых африканских рабов, основавших собственные свободные общины на мексиканском побережье Тихого океана. Это пыльная рыбацкая деревня с домами, возле которых свободно бродят свиньи и куры. Сантьяго остановился у одного дома и вышел через несколько минут, пораженный нашей удачей. «У нас никогда не бывает запасной лодки, – сказал он, качая головой, – но сегодня у нас есть mucha suerte (большая удача). Мой друг красил свой катер, поэтому сегодня утром не пошел на рыбалку. Его сын Уилл берет нас с собой после завтрака». За последние десять лет Сантьяго совершил около пяти экспедиций с иностранцами. Он вспомнил одну супружескую пару. Они только заглянули в местный ресторан в Сапоталито и вышли, в унисон сморщив носы и объявив, что не могут там есть из-за нежного желудка жены. «У вас чувствительный желудок?» – спросил он нас. Мы заверили его, что нет, и целый день ели превосходную свежую рыбу – даже на завтрак.

Как только начался прилив, мы встретились с четырьмя мальчиками, которые должны были нас отвезти. На их босых ногах были видны брызги зеленой акриловой краски, которой красили лодку. Мы промчались через лагуну, миновали рыбацкую деревушку Серро-Эрмосо (Красивый холм) и вышли в открытое море. «Держитесь крепче», – сказали они. Море не было особо бурным, но я вежливо ухватилась за сиденье. «Нет, сильнее». А потом, когда мы покачивались на волнах и ждали, и затем, когда качка усилилась, я осознала, зачем это было: позади нас поднялась большая волна, Фабиан, рулевой, включил мотор на полную мощность, и мы проплыли по ее гребню, а потом выскочили на белый песок пустынного пляжа, чем отвлекли стаю стервятников от поедания гигантской черепахи.

Мы направились в сторону скалы, которая, насколько мог видеть глаз, окаймляла берег, и начали всматриваться в воду, хотя я не могла точно сказать, что именно я ищу. Сантьяго первым нашел караколу или морскую улитку: размером со спичечный коробок, она, в отличие от колючих ливанских мурексов, была округлой и темно-серой. Он поднял ее и подул. «Смотри», – сказал Сантьяго, и, когда мы все собрались вокруг, она вдруг покрылась каплями, словно рыдая от ярости, что ее оторвали от скалы. Слезы быстро стали молочно-белыми, и Сантьяго осторожно вытер их о моток белой нити, свободно обернутой вокруг его плеча. Это был самый простой способ показать, что пурпур – это пигмент, а не краска: строго говоря, Сантьяго не пропитывал пурпуром ткань, а наносил его на нее.

Как он и обещал, на нитях появилось флуоресцирующе-зеленое пятно, которое через несколько минут стало желтым, а затем фиолетовым, как синяк. Данный краситель является естественным светочувствительным соединением: фиолетовый цвет появляется в результате реакции на солнечный свет, в противном случае остается зеленым. Любопытно думать, что это природное химическое соединение могло, если бы кто-нибудь нашел способ его фиксировать, быть использовано для создания первых в мире фотографий. Мы могли бы унаследовать созданные этим органическим красителем древние фотоизображения ацтекских ритуалов или тысячелетние детские фотографии, все сумасшедше-галлюциногенно-контрастные. На мгновение, когда я фотографировала Сантьяго, счастливо держащего маленькую раковину, я представила, что изображение проявилось как фиолетовое пятно с лимонно-зелеными пятнышками там, где лежали тени.

С наших каменных укреплений мы могли видеть человека с трубкой, который далеко внизу, в море, нырял, оставаясь, казалось, целую вечность под водой. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я засекла время: каждый раз в среднем он находился под водой больше девяноста секунд. Мне нравилось думать, что он ловит жемчуг, следуя традициям своих предков, хотя Фабиан был менее романтичен и полагал, что тот, вероятнее всего, собирает омаров. Если бы человек поднял голову и заметил нас сквозь свою туманную маску, мы, должно быть, тоже показались бы ему любопытным зрелищем: четверо мальчиков, мужчина и две светловолосые женщины отделились от колючих камней, а затем отступили назад, чтобы коснуться кусочка белой ваты маленькой раковиной; затем снова отошли назад. Иногда нас окатывала волна, и мы вытирали влагу с лица, как будто слезы.

Мы растянулись цепочкой вдоль скал, наслаждаясь триумфом, поскольку нашли особенно впечатляющий экземпляр Purpura pansa, который пришлось подергать, пока это существо не покинуло свою солнечную ванну с неохотным чавканьем. Мы подули на него, а затем с интересом наблюдали, как нитки меняют цвет. Я хотела взять одну – только одну! – раковину домой для коллекции. «Вот одна, – сказал Сантьяго, наугад показывая пальцем. – Ты можешь положить его обратно или взять с собой». «Положу его обратно», – сказала я, думая с жадностью, что это не самый большой экземпляр. «Правильно, оставь его, пусть проживет еще один день, – одобрительно ответил Сантьяго. – Караколы священны: мы считаем, что убивать их – дурная примета». В тот день мне так везло, что я не захотела рисковать. Я оставила их всех.

Не имея мотка ниток, переброшенного через плечо, я вместо этого поставила одну караколу на белый нейлоновый ремешок моих часов. Он быстро окрасился в ярко-пурпурный цвет и сильно пропах острой зеленью. В течение следующего месяца мне пришлось отказаться от тридцатилетней привычки и снимать часы по ночам, чтобы мои сны не слишком сильно пахли морем. Даже сейчас, шесть месяцев спустя, когда я пишу эти строки, я все еще чувствую чесночный запах. Эксперты говорят, что, даже работая с текстилем столетней и более давности, вы можете узнать, был ли он окрашен караколой – или мурексом, в зависимости от континента, – осторожно потерев ткань между пальцами и понюхав. Забавно думать, что даже в облаках аромата жасмина и шафрана древние римляне оставляли за собой облако чесночных и рыбных ароматов. Возможно, в Риме было так много других запахов, что аромат eau de murex славился своей изысканностью. Возможно, это был запах власти.

Я нашла пещеру, где скалы были красиво окрашены в лиловый цвет: должно быть, это были следы улиток, оставляемые ими в течение тысяч лет. Вдруг я услышала звук разламывающихся раковин и огляделась. Пятнадцатилетний Рико, устав от поисков, бросал использованных моллюсков на камни. Сантьяго отругал мальчика. «Убийство караколы – это то, что делали японцы, а не поведение мексиканцев, – сказал он. – Посмотри, эти люди проделали долгий путь из Гонконга, чтобы увидеть наш пурпур: мы должны ценить его».

Мы раскинули моток ниток на лодке. Получилась хорошая фотография: сиреневые нити на фоне зеленой лодки, а сзади с триумфом стоит команда красильщиков-любителей, протягивая вперед испачканные руки. Но это, как я уже поняла, был не тот пурпур, который описывал Плиний: его был почти черный, который при правильном освещении давал проблеск другого цвета, для которого у нас нет подходящего слова. Здесь же были лиловые, сиреневые, лавандовые оттенки, любые, какие только можно назвать, – но явно не бычья кровь. Может быть, произошла какая-то ошибка? Возможно, мы упустили некий критически важный шаг в процессе окрашивания (едва ли это невозможно, поскольку процесс окрашивания, который я только что наблюдала, должен был быть одним из самых простых из когда-либо изобретенных)? Записи XVIII века гласили, что вес и цвет хлопка менялся в зависимости от того, в какой час он был окрашен, это наблюдение посчитали весьма забавным, но в то же верили и красильщики Средиземноморья. «Возможно, – подумала я, – час бычьей крови наступит ближе к вечеру».