Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г. - читать онлайн книгу. Автор: Василий Маклаков cтр.№ 61

Там, где в собрании есть сплоченное большинство, которое не уважает прав «меньшинства», для этого меньшинства очень часто нет другого исхода, как «беспорядок», нарушение благопристойности заседания. Так бывало с ирландцами в Англии, с национальными меньшинствами в Австрии, у нас с соц. – демократами в 4-й Государственной думе (инцидент Чхеидзе). Но самая форма беспорядка зависит от темпераментов тех, кто в нем участвует, от их воспитания, от культурного уровня той среды, где он происходит, от отклика, который он находит в стране. К сожалению, надо признать, что скандалы у нас привлекали так много внимания более всего потому, что угождали вкусам толпы; газеты занимались ими с особым усердием. Описания их всегда находили читателей. Пуришкевич из-за них стал всероссийской известностью; прибавлю, что широкие массы относились к нему не только с любопытством, но и с симпатией. «Культурное» общество его не принимало всерьез. Моя фракция мне вменяла в вину, что я с ним «разговаривал». Я чувствовал, однако, что в нем что-то есть, чего мы не видим. Война обнаружила его основную черту; ею была не ненависть к конституции или Думе, а пламенный патриотизм. Он не пошел бы вместе с Гитлером против России. С началом войны в 1914 году он прекратил всякую партийную деятельность, попросил «познакомить» его с Милюковым; ушел с головой в практическую работу на фронте; когда он решил, что Распутин мешает победе, он стал ненавидеть его так же страстно, как в 1907 году ненавидел революционные партии. 19 ноября 1916 года он выступил в Думе с знаменитым его обличением, а потом активно участвовал в его убийстве. Он был лучше своей репутации; был неуравновешенным фанатиком, но не угодником, не карьеристом. Но он не умел собой владеть, был едва ли нормален. Он был заряженной бомбой, всегда готовой взорваться, а тогда остановить его уже было нельзя.

Скандалистом считали и Шульгина. В течение 2-й Думы я делил предубеждение против него и оставался с ним незнакомым. Мы подружились позднее. Шульгин был полной противоположностью Пуришкевичу: серьезный, отлично собой владевший, превосходный писатель и оратор, несмотря на свой слабый голос. Он ничего не боялся; говорил всегда все, что думал. Он бросил в лицо революционным партиям Думы, что «Революцию презирает за трусость»; спросил у думских «революционеров», которые возмущались насилиями власти: «А нет ли у вас бомбы в кармане?» – за что и был, по инициативе самих депутатов, устранен из думского заседания; сам признался в «Днях», что 2-ю Думу он «ненавидел». Его «выходки» против нее не были несдержанностью, как у Пуришкевича; были делаемы язвительно, но хладнокровно. 26 марта, чтобы высмеять социалистов, он внес в Думу «шутовской» законопроект о «национализации всех капиталов и об отдаче их в распоряжение Комитета, избранного по четыреххвостке». 7 мая, при обсуждении запроса об обыске у Озоля, не стесняясь, поставил в вину кабинету министров: «Для какой надобности, для чего, за какие грехи заставляют нас, русских граждан, лояльных Царю, сидеть вместе с этой (жест влево) компанией?»

Подобные приемы были его недостойны и симпатии к нему не вызывали. Но он же мог быть серьезен и при обсуждении одного законопроекта сказал превосходную речь о революционной пропаганде в войсках, защищая солдат, но негодуя против агитаторов. Он тогда заставил своих врагов слушать себя. Жизнь характера его не переменила. Он остался тем же, чем был. Добровольно пошел на войну и был ранен; позднее рисковал головой, поехав тайно в Советскую Россию. Имел в 1913 году гражданское мужество, вопреки своей партии, публично выступить обличителем махинаций нашей юстиции, сделанных для обвинения заведомо для нее невиновного Бейлиса, и был приговорен к тюрьме за эти статьи. С обычным талантом, в знаменитой речи 3 ноября 1916 года, указал, что «Россия, которая не испугалась Гинденбурга, смертельно испугалась Штюрмера». Стал одним из участников и создателей «прогрессивного блока». Был своеобразным политиком, но искренним, смелым и талантливым человеком; наша общественность не умела понимать и ценить оригинальных и интересных людей, если сочла его «скандалистом».

И в конце концов себя можно спросить: было ли бы лучше для Думы, если бы правые не вступались, а излишества революционной фразеологии происходили при попустительстве председателя и молчании Думы? В деле Зурабова скандал сделали правые. Но в чем был настоящий скандал? В том ли шуме, который был ими поднят, или в самой речи Зурабова и терпимости к ней председателя? Если судить по словам, которые при аплодисментах всей Думы говорил потом Головин, надо признать, что именно слова Зурабова, а не возмущение правых, были «скандалом». Скандал оказался полезен, так как дал возможность и Думе, и ее председателю себя от Зурабова отмежевать. Реакции правых были иногда полезным стимулом и для самого председателя. Во всяком случае, односторонне было бы видеть в них сознательное желание дискредитировать Думу.

Чтобы правильно оценить отношение правого меньшинства к Государственной думе, нужно смотреть глубже «скандалов». Кадетам, призванием которых было укрепление «конституционного строя», нельзя забывать, что во 2-й Думе ее правое меньшинство в этом им помогало. Чтобы Думу взорвать, правым не было нужно себя ронять какими-то скандалами: для этого им бы было достаточно даже не голосовать вместе с левыми, а только в некоторых острых вопросах от голосования воздержаться (бюджет, контингент). Вместо этого они в этих случаях своими голосованиями всегда Думу спасали. И понимали, что делали. 12 апреля, когда Кизеветтер иронически предложил правым доказать, что они «заботятся о работоспособности Думы», – Бобринский ответил ему: «Пусть Кизеветтер вспомнит наши голосования в Думе, и он убедится, что мы это доказали давно». Эти слова были правдой. «Работать» Думе правые никогда не мешали, хотя к данному составу Думы относились враждебно и не видели в ней настоящего представительства. Но отсюда еще далеко до тактики Думе мешать.

И потому сейчас себя можно спросить: было ли возможно во 2-й Думе образование прочного правого центра для насаждения конституции и либеральных реформ? Кадетские лидеры по старой памяти его не хотели; со времени «Освободительного Движения» тех, кто был направо от них, они считали врагами. Почти накануне роспуска Думы, 25 мая, Милюков писал в «Речи», что «правые и без сговора в важных случаях голосуют вместе с кадетами», но соглашения с ними он не хотел; прочного блока он продолжал искать с «трудовиками»; соглашения с правыми он лишь «не отрицал», да и то «только при условии соглашения с трудовиками».

Оправдывалась ли эта предвзятость в эпоху 2-й Гос. думы, не только по соотношению партийных сил в Думе, но и по их программам? Искать прочного блока с крайними правыми было, конечно, безнадежно, да и не нужно. Думское правое «меньшинство» с этими крайними ни идейно, ни политически не было связано. Их только внешне сближала одинаковость их положения в Думе, как думских париев, в которых торжествовавшее левое большинство вначале одинаково видело «не представителей населения», а «ставленников власти». Объединение всех правых в единую группу было искусственным. Другие, из правого меньшинства: октябристы, умеренно правые и правые беспартийные, не отрицали ни конституции, ни необходимости либеральных реформ, если в них и не шли так далеко, как кадеты. Сговор с ними a priori был совершенно возможен.