Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 88

Теперь можно было мечтать лишь об одном-двух близких людях. Понятно, такую роль мог сыграть только литератор, и причем не чуждый бунинской духовной органике. Писатель, связанный общей памятью о России. Об этом, видимо, Бунины говорили между собой не раз. И не эти ли поиски «друга в пустыне» продиктовали письмо в Гельсингфорс Куприну с предложением ехать в Париж, а затем, в Париже, поселиться в том же доме, на том же этаже, в квартирке напротив? Их связывала – шутка сказать – четверть века, громадный талант, каким был наделен каждый («Я поставил на него ставку тотчас после его первого появления в «Русском богатстве», – напишет потом в «Воспоминаниях» Бунин), дружба «в течение целых десятилетий», пусть и, по словам Бунина, «странная», с перепадами, обусловленными необыкновенной, «татарской» горячностью Куприна и переменчивостью его настроений.

Но именно у них, в их отношениях, было столько и нежности, мужской приязни, понимания друг друга, трогательности даже в придумывании друг другу шутливых имен – Ричард, Альберт, Вася. Ведь, кажется, еще недавно, в 1909 году, Бунин писал Куприну в «той» России из Измалкова: «Дорогой, милый друг, крепко целую тебя за письмо! Я тебя любил, люблю и буду любить – даже если бы тысяча черных кошек пронеслась между нами. Ты неразделим со своим талантом, а талант твой доставил мне много радости».

Это был год, когда им двоим была присуждена престижная Пушкинская премия, и Бунин извещал друга: «Дорогой и милый Ричард, я не только не жалею, что ты «оттягал» у меня полтысячи, но радуюсь этому, – радуюсь (и, ей-Богу, не из честолюбия!) тому, что судьба связала мое имя с твоим. Поздравляю и целую от всей души!»

Такое, очевидно, не забывается, и, приглашая теперь Куприна не просто в Париж, «в соседи», Бунин, видимо, на многое рассчитывал. Но возраст, пережитое, разность судеб, сама эмигрантская обстановка все надежды перечеркнули.

3

Шестого (девятнадцатого) апреля 1921 года Бунин заносит в дневник:

«Уехали на дачу в Севр Куприны. Мне очень грустно, – опять кончился один из периодов нашей жизни, – и очень больно, – не вышла наша близость».

К сожалению, публикатор бунинских дневников Милица Грин поставила далее знак купюры, пропуска, ибо, без сомнения, Бунин в своей резкой манере пояснял причины этой неудавшейся близости. Все же, приблизительно, реставрировать их можно.

Куприн приезжает в Париж уже надломленным человеком: черты этой надломленности, впрочем, проявлялись еще в пору германской войны. И голодное сидение в Гатчине, кратковременный арест органами петроградской ЧК, провал в попытке создать «независимую» газету при большевиках, ужасы бегства в обозе Юденича этот надлом усилили. А лекарство оставалось одно: завить горе веревочкой. Именно об этой поре в 1938 году вспоминал Бунин:

«Восемнадцать лет тому назад, когда мы жили с ним и его второй женой уже в Париже, – самыми близкими соседями, в одном и том же доме, – и он пил особенно много, доктор, осмотревший его, однажды твердо сказал: «Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести месяцев». Но он и не подумал бросить пить и держался после того еще лет пятнадцать, «молодцом во всех отношениях», как говорили некоторые».

Очутившись в чужой стране без средств к существованию, с женой и дочкой на руках, Куприн совершенно растерялся в новых условиях и никак не мог обрести себя прежнего. Он и раньше, по собственному признанию, отличался полной неспособностью «к регулярной, постоянной, усиленной кабинетной работе» и имел привычку «жить без всякой отчетности, без всякого контроля». А теперь никак не мог смириться с вынужденными обстоятельствами беженского существования, с необходимостью каждодневной борьбы за заработок.

Еще недавно в России имя его гремело; его носили на руках, за ним гонялись издатели и униженно умоляли его напечататься у них за баснословные гонорары. А в Париже он оказался никому не нужен. Вот он – источник трагедии. Куприн сломался. Отсюда резкие переходы от кротости, от «призывов к любви» к спорам и скандалам. Отсюда еще более обильные, чем на родине, выпивки, поздние застолья с шумными прощаниями на лестничной площадке (очень тесной), что раздражало так дорожившего своей работой и своим режимом соседа Бунина. И полнейшая непрактичность.

Проекты, за которые берется Куприн, как правило, неудачны, заведомо выморочны. Вот они решили вдруг с А. Толстым переделать купринскую фантастическую повесть «Жидкое солнце» в пьесу для кинематографа, причем Бунин присутствует и «дает советы». Ничего путного не выходит. А вот бывший агент парижской парфюмерной фабрики в России Анри Манго берется переводить «Поединок», а за ним – «Яму», которую для «завлекательности» предлагает назвать «Ямой с девками». И снова неудача.

Не то чтобы Куприн озлобился и ожесточился, нет. В нем даже стало проступать нечто, хочется сказать, старчески кроткое и доброе, что вызвало «среди своих» ласковое прозвище: «папочка». Ценившая превыше всего доброту, Вера Николаевна не раз упоминает в дневниках, как бывал мил и трогателен Куприн. В том числе и в день запоздалого венчания Буниных – 24 ноября 1922 года (когда наконец было получено разрешение на развод с Анной Николаевной Цакни). Собравшиеся друзья, по словам Веры Николаевны, «были взволнованы и растроганы. Милый «папочка» так был рад, что я еще больше его полюбила». И тут же, однако, характерный штришок: приехав с «молодыми» к ним домой, «Александр Иванович ласково упрекал Яна, что он мало приготовил водки».

Трагедия Куприна (и надо сказать об этом совершенно определенно) приобрела в Париже формы алкоголического заболевания. (Он лечился, впрочем, от алкоголизма, по настоянию второй жены, Елизаветы Морицевны, еще в 1907 году в Гельсингфорсе.) Как вспоминал Бунин, «от одной рюмки водки он лез на ссоры чуть не со всяким, кто попадался ему под руку». Поэтому в компаниях, в застолье Куприна побаивались. Вот 24 декабря 1920 года возник спор между Куприным и А. Толстым о Петре I. Куприн, как пишет Вера Николаевна, «нападал на Толстого, что он не так написал Петра». Далее, с нескрываемым облегчением, она добавляет: «Куприн был сильно на взводе, но все обошлось благополучно».

Но, несмотря ни на что, в первые годы встречи с Куприным частые, разговоры – долгие, а иногда, как некогда в России, устраиваются даже вылазки «на природу», куда-нибудь в Булонский лес, на остров. И все же вывод у Бунина один: с Куприным о чем-либо серьезном разговаривать трудно, почти невозможно. В свой черед и Куприн недоволен Буниным. Это хорошо показано в книге его дочери «Куприн мой отец». Тут и упреки в преувеличенном «аристократизме», в будто бы заказанных визитках с французской дворянской приставкой «де» (что вполне возможно), и плохо скрытая зависть к якобы непомерно большим гонорарам, материальному благополучию Бунина. А все дело в том, что в эмиграции жизнь их пошла по разным колеям. Нужно было иметь чисто бунинскую стальную волю, чтобы идти против течения; Куприн на это был не способен. Контраст этих двух ровесников действительно разителен: Бунин в эту пору полон сил, замыслов, весь подчинен работе; Куприн же все более теряет почву под ногами, слабеет, опускается…

Беспощадный взгляд Бунина все это подмечает. 16 февраля 1921 года он записывает: «Обедали у Ландау с Куприным. Куприн жалок в нищенской одежде и общим падением». 8 апреля 1922 года в Париже устраивается вечер Куприна. Бунинские впечатления столь же остры, сколь и тягостны: «Что-то нелепое, глубоко провинциальное, какой-то дивертисмент в пользу застрявшего в Кременчуге старого актера». Или лекция, которую прочел Куприн 4 января 1923 года. Теперь уже запись Веры Николаевны, но тональность бунинская, уже знакомая, почти что траурная: «Это не лекция. Как-то слабо и неинтересно. Мысль, что гений и злодейство не могут ужиться – не новенькая, и странно читать лекцию, чтобы сказать это». В общем от Куприна, как считает Бунин, осталась его тень.