Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 137

Чеченцы знали эту слабость наших солдат и даже знали, что она сильнее у тех, что с красными воротниками, нежели у тех, что с черными (тогда были полки мушкетерские с красными и егерские с черными воротниками). Местные в Чечне полки Кабардинский и Куринский – егеря – уже не так предавались страсти «пуцать», потому что постоянно находясь в лесах с глазу на глаз с чеченцами, и без того не могли пожаловаться на недостаток случаев к стрельбе; приходившие же были исключительно мушкетеры: тенгинцы, навагинцы, изредка апшеронцы и дагестанцы – ну и потешались же они! Особенно навагинцы были любители «пуцания», до того что начиналось распекание батальонных и ротных командиров, зуботыченье людей, приказы по отряду, но все это мало действовало. Чеченцы, человека три-четыре, проберутся против этого батальона с красными воротниками (они даже в полушубках все-таки умели узнать, где мушкетеры, – по папахам и другим приметам) и затеют потеху: они сделают два выстрела, им в ответ 500; только что начнет утихать, они опять один-два выстрела, да еще вдруг и удачные, ранят кого-нибудь – им в ответ тысяча. А эхо пойдет по лесу какими-то переливами, и вдруг среди треска ружейного огня раздается «ги, ги, Алла!» тех же трех-четырех шалопаев, а в ответ огонь еще чаще… Издали невольно думаешь: черт возьми, должно быть там уже не шутки! В результате: один или два раненых и три десятка тысяч выпущенных патронов…

Но, само собой, не всегда так было. Иногда и огня такого не слыхать, а раненых и убитых выносят десятками, сотнями, зато гиканье и «ура!» уже слышны не одиночные, а целыми хорами, очевидно, сотен голосов, да в промежутке самый ужасный визг и звон картечи, пущенной из 6-фунтовой или батарейной 12-фунтовой пушки, все сопровождается каким-то стоном, треском, адским завыванием целого леса. Как будто проснулся какой-то мир леших и наполняет лес разными дикими воплями и воем, справляя шабаш!..

Отдохнув часа два, мы тронулись дальше, уже все почти берегом реки и вскоре достигли своего назначения, то есть бараков, устроенных на обрывистом правом берегу Сулака, напротив укреплений Чирь-Юрта, возведенного на левом берегу для прикрытия понтонного моста.

Чирь-Юрт, собственно, название аула, но у нас он сделался именем, так сказать, собирательным. Во-первых, аул в версте выше моста, состоящий из 200 домов, населенный туземцами, не помню наверное – шамхальского владения или той группы кумыков, которые занимали низовья Сулака, почти до впадения его в Каспийское море, как кастековцы, казиюртовцы и другие. Во-вторых, укрепление, охранявшее мост-переправу, чрезвычайно важную, как единственную на прямом сообщении Дагестана с крепостями и войсками Кумыкской плоскости или левого фланга Кавказской линии, готовыми всегда в случае надобности оказывать друг другу поддержку в борьбе с сильным тогда неприятелем. В этом укреплении была штаб-квартира линейного батальона. В-третьих, бараки, построенные для помещения по очереди высылавшегося сюда батальона Дагестанского пехотного полка, главной обязанностью коего было давать нужное число рабочих для построек в штаб-квартире драгунского полка, а также усиливать охрану прибрежья Сулака от вторженья горцев. В-четвертых, штаб-квартира Нижегородского драгунского полка, версты две ниже бараков по течению реки, на правом берегу, постройка коей начата в 1856 году с переводом сюда полка из Караагача в Грузии, где он прожил чуть не полвека. Вот эти-то четыре поселения и назывались общим именем Чирь-Юрт.

Ну и место же этот Чирь-Юрт, чтоб ему пусто было! В течение лета, особенно с половины июня до сентября, здесь от 6–7 часов утра до 7–8 часов вечера дует какой-то северо-восточный ураган. Ничего подобного ни на Кавказе, ни в Южной России я не встречал. Бывают в этих местах летом сильные ветры, дующие иногда десять дней кряду, поднимая тучи песка и пыли, сжигая всякую растительность и доводя до отчаяния не только людей, но и животных; но такого ветра, таких туч пыли, песка и мелкого щебня, такого постоянства и аккуратности в течение не менее 70–80 дней без единого исключения, как в Чирь-Юрте, я сам не встречал, да и не помню, чтобы читал где-нибудь о других азиатских странах. До шести часов утра тихо, небо чисто-голубое, солнце во всем блеске, птички щебечут, порхают, разные летающие насекомые носятся в воздухе, видишь людей, оживленно движущихся, что-нибудь делающих; около семи часов начинается легкое поддувание, точь-в-точь как будто собирание с силами как раскачивание, подготавливающее движение слишком тяжелого предмета; исподволь поддувание переходит в более резкие частые порывы, начинают закруживаться столбики пыли, птички, насекомые, даже собаки куда-то скрываются, солнце принимает мутноватый отблеск… К восьми часам начинается светопреставление… С воем и ревом несутся страшные волны бешеного урагана, окрестность скрывается как бы в сильном тумане, солнца не видно, изредка только можно заметить какой-то тускло-желтый шар, точно медный таз, ни единого живого предмета, кругом все скрылось от этих туч песка и камешков, хлещущих в лицо, проникающих в глаза, нос, рот, уши… А вместе с тем жар невыносим: 35–40 градусов по Реомюру, и, забравшись в маленькую конуру с плотно закупоренными оконцами, еще, сверх того, прикрытыми снаружи соломенными матами, я, бывало, задыхаюсь, истома одолевает, слабость всех членов как у тяжко больного: ни бдения, ни сна. В довершение муки множество сороконожек, мокриц, пауков, клещей, других подобных гадов и немало скорпионов и даже фаланг, не говоря о мириадах мух… И все это собирается в злосчастные бараки терзать обреченных на жертву людей, терзать, впрочем, больше их воображение, их нервную систему, чем тела: несчастных случаев от укусов ядовитых насекомых я не слыхал, хотя не раз ловили скорпионов. От заноса песка не было никакого спасения: сквозь маты и стекла, сквозь стены и крыши просасывался этот враг наш, и мы должны были в еде и питье ощущать на зубах неприятное хрустение песка; также не спасали никакие меры от мух: и во время варки обеда, и во время еды они тоже какие-то изнеможенные, обессиленные сотнями валились в кушанье, отравляя и без того вконец отравленное существование человека…

Иные жаркие дни были в особенности невыносимы. С 9–10 часов становилось до того душно в плотно затворенном бараке, мухи до того надоедали, что приходилось опустить снаружи маты на окнах, а изнутри завесить их еще чем-нибудь плотным и лежать в темноте, без движения, в поту и истоме. Иные, более счастливые натуры умели заснуть и просыпаться ко времени заката солнца, когда ветер начинал стихать и можно было, наконец, выйти на воздух, но я не принадлежал к числу этих счастливцев: разденешься, ляжешь, плотно завернувшись в простыню, спасаясь от гадов, и мучишься весь день, то вставая, то куря, то опять ложась. Просто пытка! В довершение всего вода из Сулака мутная, теплая, с сильной примесью серного вкуса от горячих серных источников, находящихся вблизи у берега.

Как более выносливые, притерпевшиеся ко всему, солдаты, само собой, не до такой степени терзались и проводили дни во сне, но и они проклинали этот гнусный Чирь-Юрт. В это время наряжавшиеся на работы в драгунский штаб люди делали кое-что рано утром да вечером, остальные же часы спали себе преспокойно где-нибудь в тени, за ветром. Другой службы никакой от них и не требовали.

В один из таких убийственных дней была получена почта и приятное известие о вышедших наградах за наше дело 24 октября 1852 года на Кутишинских высотах: майору Б. – Анну 2-й степени, мне и Федосееву – 3-й степени с бантами (мечей тогда еще не существовало), а капитану Броневскому – Владимира 4-й степени.