Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 40

У меня, признаться сказать, всю дорогу от Цори вертелась беспокойная мысль, что какой-нибудь тамошний джигит, пока мы спали в ауле, мог пробраться вперед и предварить друзей о предстоящем проезде нашем, а такой лакомой добычей и заманчивой славой подвига весьма легко было соблазнить любого горца, даже покорного. Не хотел я, само собой, об этом и заговаривать, чтобы не испугать В., готового, пожалуй, отказаться от дальнейшего путешествия. Только моему шатильскому приятелю Важике сообщил я это, когда мы подъезжали в сумерки к Тарской долине. Каково же было мое удивление, когда он не только совершенно подтверждал возможность моего опасения, находя такую выходку вполне в характере лукавых кистин (то есть всех без исключения кавказских горцев, подумал я при этом), но еще в подкрепление опасения рассказал мне следующий казус: во время длинного отдыха нашего у подножия перевала ему вздумалось вынуть свою винтовку из чехла и смазать бараньим жиром (это делают все азиатцы против ржавчины), при этом из ствола вдруг потекла вода, очевидно, нарочно туда налитая; Важика сейчас сообщил об этом своему товарищу шатильцу – у него оказалось то же самое! Мне они положили ничего об этом не говорить, чтобы не возбудить опасений; между тем тотчас же шомпольным штопором вывинтили промокшие заряды, вычистили, смазали стволы и зарядили наново. Случай этот они объясняли просто: спать их уложили в соседнем доме вместе с двумя какими-то кистинами, и те, пользуясь их крепким сном, налили воды в стволы винтовок, делая их совершенно негодными в минуту необходимости… С какой целью было это сделано, решить трудно, вернее, просто ради желания подгадить хотя чем-нибудь шатильцам как христианам, но тогда такое приключение, очевидно, должно было только усилить мои опасения, и я, признаюсь, с сильным сердечным постукиванием продолжал путь, которому, казалось, уже и конца не будет.

Между тем пушечные выстрелы давно умолкли, темь стояла непроглядная, а ливень не переставал. Проехали мы, ничего не видя и не слыша, еще с три четверти часа, и вдруг с небольшого холмика увидали множество огоньков, расслышали звон церковных колоколов, лай собак – Владикавказ расстилался перед нами широкой площадью! Радость нашу при этом превзошло только разве неожиданное восклицание часового: «Кто идет?» и на ответ наш: «Свои, русские, казаки»; опять его же громкое слово: «Христос воскрес, коли вы русские». Ту т только разъяснилась загадка пушечных выстрелов! Это была ночь под Светлое воскресенье 1848 года, о чем мы и думать забыли, а на Кавказе это торжество издавна принято было встречать пальбой из орудий, ракетами и прочим. В каком-то порыве радостного чувства мы похристосовались тут же и с В., и с урядником Астаховым, и поздравили друг друга с праздником, и еще более с благополучным окончанием рискованного предприятия…

Наконец, явился дежурный офицер и только после подробных расспросов приказал отворить нам ворота. Через полчаса мы сидели в гостинице Лебедева за чаем, а вся трактирная прислуга толпилась у дверей, оглядывая нас, как редких зверей; очевидно, Астахов успел уже в буфете разразиться после долгого молчания самым фантастическим рассказом о нашем путешествии.

Проспав мертвым сном до одиннадцати часов утра, я кое-как почистил свой архибайгушский костюм, вместо лаптей надел чувяки и вышел позавтракать. В передней стояли уже ординарец и вестовой, присланные комендантом к услугам В. Очевидно, местные власти уже узнали о его приезде ночью, и потому он поторопился отправиться к генералу Нестерову, к которому как главному начальнику во Владикавказе следовало явиться. Погода хоть и разгулялась, даже светило ярко весеннее солнце, но грязь была буквально невылазная; В. послал к коменданту просить верховых казачьих лошадей, и через час мы поехали в крепость.

Генерал Нестеров, старый знакомый В., встретил его в передней объятиями, поцелуями и закидал вопросами: как, что, откуда? Изумлению его не было конца, и на лице ясно даже выразилось сомнение в истине рассказа. Я стоял между тем поодаль, ожидая представления генералу; наконец, тот сам меня заметил и спросил, а это что же за чеченец с вами? В., рассмеявшись, назвал мою фамилию, прибавив: да, только с этаким чеченцем и мог я совершить свою безрассудную поездку. Новое изумление и сомнение генерала, начинавшего, кажется, думать, что В. его мистифирует. И неудивительно, потому что сами чеченцы не усомнились бы признать меня своим земляком, так преобразился я нескольколетним пребыванием среди горцев и увлечением поэтической стороной их воинственной, полудикой жизни; ну, а наружно и говорить нечего: бритая голова, маленькая русая козлиная бородка, загорелое лицо, костюм, оружие и все ухватки до тончайшей подробности не уступали оригиналу. Однако когда я заговорил с ним да еще добавил, что хотя лично никогда не имел чести быть ему известным, но по переписке об одном довольно важном деле полагаю, он не может меня не знать, и рассказал ему при этом о враждебных отношениях подчиненных ему галгаевцев с подчиненными мне хевсурами-архотцами, прекращенных благодаря нашим обоюдным распоряжениям, – генерал убедился, наконец, что видит перед собой в действительности русского чиновника, а не байгуша из Чечни, и наговорил мне тьму комплиментов. В эту минуту вошли в комнату жена генерала и ее сестра, похристосовались с В. и пошли ахать: как это вы рискнули на такую поездку и т. п. Петр Петрович Нестеров, кивнув мне незаметно головой, обратился к жене: «А вот позволь тебе представить молодого чеченца, проводника А. Н., который так отлично выучился говорить по-русски, что никак узнать нельзя, просто как будто родился в России!». И опять несколько минут мистифирования, затем удивления и т. д.

Когда дамы ушли, В. вспомнил, что в передней остались ждать Бехо и все наши проводники, которых тут же и представил генералу. Этот их обласкал, подарил им денег, обещал Бехо представить к награждению медалью за такое усердие и преданность и прочее. На приглашение остаться обедать мы решительно отказались, ссылаясь на усталость и желание скорее лечь спать.

Мы возвратились в гостиницу и велели там подать обед, за которым В. потребовал шампанского. Лакей с видимым желанием угодить ловко подбежал с завернутой в салфетку бутылкой и над самым ухом В. с особым шиком заставил хлопнуть пробку под самый потолок, но в ту же минуту получил от высокой руки полковника полновесную пощечину с прибавлением: «Экая скотина, думает, что угощает сапожников». Раздался общий хохот сидевших за столом нескольких офицеров, а бедный лакей, не пощаженный и в первый день Светлого праздника, удалился крайне сконфуженный. Таков был образованный человек, и таковы были тогда нравы вообще, а некоторых военных в особенности.

В сумерки В. предложил мне отправиться провести вечер у Опочининых. На вопрос мой, кто такие Опочинины, он коротко ответил: «Здешний батарейный командир полковник Опочинин, известный своим гостеприимством, у которого гости никогда не переводятся; жена у него грузинка княжна Орбельяни, вот, кстати, можете по-грузински наболтаться». Отправились. В. по обыкновению был принят с распростертыми объятиями, а на вопрос, что это с вами за горец, ответил: «Чеченец, провожавший меня через горы, хорошо говорит по-русски и даже по-грузински, пожалуйста, обласкайте его». И опять повторилась утренняя мистификация. Сама madame Опочинина, сестра ее Иванова и другая, тогда еще молодая девица Софья Яковлевна (ныне супруга генерал-адъютанта князя Дмитрия Ивановича Святополка-Мирского) обступили меня и закидали вопросами, каким образом я мог выучиться так хорошо говорить по-русски и еще более по-грузински, да притом с таким правильным выговором. Я рассказал им какую-то басню, чуть ли не о пленном офицере русском да о пленной грузинке из Кахетии, у которых выучился говорить и прочее, пока, наконец, В., заметив, что меня оставляли в некотором небрежении, не объявил моего настоящего имени. Изумление бесконечное по поводу грузинского языка и особенно по такому совершенному превращению в чеченца.