|
Cтраница 26
ЭТОМУ ПРОТИВОРЕЧИТ: Написано: «Возрадуется праведник, когда увидит отмщение»
[82]. Далее, написано: «и будут они мерзостью для всякой плоти»
[83]. Насыщение обозначает подкрепление ума. Следовательно, блаженные будут радоваться наказанию проклятых на муки вечные.
ОТВЕЧАЮ: Вещь может быть предметом радости в двух случаях. Во-первых, напрямую, когда кто-то радуется вещи как таковой: и, таким образом, святые не будут радоваться наказанию грешников. Во-вторых, косвенно, по причине, например, чего-то присоединенного к ней: и в этом случае святые будут радоваться наказанию грешников, рассматривая в этом порядок Божественной справедливости и их собственное освобождение, которое наполнит их радостью. И, таким образом, Божественная справедливость и их собственное высвобождение будут прямой причиной радости блаженных, в то время как наказание проклятых станет причиной их радости косвенно.
ОТВЕТ НА ВОЗРАЖЕНИЕ 1. Радоваться несчастью другого, как такового, относится к ненависти, а не радоваться несчастью другого по причине чего-то еще присоединенного. Таким образом, человек иногда радуется своему собственному несчастью, когда мы радуемся нашим собственным бедствиям, помогающим нам заслужить жизнь: «С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения»
[84].
ОТВЕТ НА ВОЗРАЖЕНИЕ 2. Хотя Бог не радуется наказанию как таковому, Он радуется им, будучи управляем Своей справедливостью.
ОТВЕТ НА ВОЗРАЖЕНИЕ 3. Не достойно похвалы в путнике радоваться несчастью другого, как такового: это достойно похвалы, если он радуется им, как если бы имел нечто присоединенное. Тем не менее это не одно и то же с путником, как с осмыслителем, потому что в путнике страсти часто опережают здравый смысл, и иногда такие страсти достойны похвалы, показывая хорошее расположение ума, как в случае стыда и раскаяния в злых поступках. В то время как в осмыслителе не может быть страсти, но как следует – трезвость ума.
Оставь надежду «Ад» Данте (ок. 1320)
«Божественная комедия» (Divina Commedia) Данте Алигьери – шедевр европейской литературы и непревзойденное описание ужасов Ада. Написанная в последние десять лет жизни Данте, эта итальянская поэма повествует о путешествии автора к трем владениям мертвых, вначале – в места вечных мук (Ад). В сопровождении тени римского поэта Вергилия, чье описание Аида в «Энеиде» во многом явилось прообразом первой части «Божественной комедии», Данте живописал яркие и отвратительные сцены, которые ожидают грешников в огромном подземном царстве, где Божественная справедливость приготовила им наказание согласно характеру их прегрешений.
Ад в этой поэме организован и действует как бюрократическое государство: у каждой нечестивой души есть свое место, а каждому месту определено наказание за грехи. Более ясно и логично, чем кто-либо из его предшественников, Данте представил географию преисподней. Он описал Ад как глубокую воронку, в которой есть уровни – круги Ада. Вместе с Вергилием он постепенно спускался от врат Ада, миновав лимб языческих праведников, и прошел все круги, где вечные муки претерпевали те, кто совершил грех похоти, чревоугодия, алчности, гнева, ереси, жестокости, обмана и измены. В самом низу располагался Коцит – огромное замерзшее озеро. Во льду этого озера был заключен трехликий гигант Сатана, который бил шестью огромными нетопырьими крылами в тщетных попытках выбраться из заточения. По лицу Сатаны лились слезы, а с пасти его стекала кровь трех самых больших грешников в истории, чьи души он беспощадно и бесконечно пережевывал: Брута и Кассия, которые убили Юлия Цезаря в 44 г. до н. э., и Иуды Искариота, который предал самого Иисуса Христа.
«Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу туда, где вечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья».
Я, прочитав над входом, в вышине,
Такие знаки сумрачного цвета,
Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».
Он, прозорливый, отвечал на это:
«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета.
Я, как сказал, привел тебя туда,
Где ты увидишь, как томятся тени,
Свет разума утратив навсегда».
Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,
И обернув ко мне спокойный лик,
Он ввел меня в таинственные сени.
Там вздохи, плач и исступленный крик
В беззвездной тьме звучали так ужасно,
Что поначалу я в слезах поник.
Смесь всех наречий, говор многогласный,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
Плесканье рук, и вопль, и хрип неясный
Сливались в гул, без времени, в веках,
Кружащийся во мгле неозаренной,
Как бурным вихрем возмущенный прах.
И я, с главою, ужасом стесненной:
«Чей это крик? – едва спросить посмел. –
Какой толпы, страданьем побежденной?»
И вождь в ответ: «То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел.
И с ними ангелов дурная стая,
Что, не восстав, была и не верна
Всевышнему, средину соблюдая.
Их свергло небо, не терпя пятна;
И пропасть Ада их не принимает,
Иначе возгордилась бы вина».
И я: «Учитель, что их так терзает
И понуждает к жалобам таким?»
А он: «Ответ недолгий подобает.
И смертный час для них недостижим,
И эта жизнь настолько нестерпима,
Что все другое было б легче им.
Их память на земле невоскресима,
От них и суд и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»
И я, взглянув, увидел стяг вдали,
Бежавший кругом, словно злая сила
Гнала его в крутящейся пыли;
А вслед за ним столь длинная спешила
Чреда людей, что верилось с трудом,
Ужели смерть столь многих поглотила.
Признав иных, я, посмотрев кругом,
Узнал того, кто от великой доли
Отрекся в малодушии своем.
И понял я, что здесь вопят от боли
Ничтожные, которых не возьмут
Ни бог, ни супостаты Божьей воли.
Вовек не живший, этот жалкий люд
Бежал нагим, кусаемый слепнями
И осами, роившимися тут.
Кровь, между слез, с их лиц текла струями,
И мерзостные скопища червей
Ее глотали тут же под ногами.
Взглянув подальше, я толпу людей
Увидел у широкого потока.
«Учитель, – я сказал, – тебе ясней,
Кто эти там и власть какого рока
Их словно гонит и теснит к волнам,
Как может показаться издалека?»
И он ответил: «Ты увидишь сам,
Когда мы шаг приблизим к Ахерону
И подойдем к печальным берегам».
Смущенный взор склонив к земному лону,
Боясь докучным быть, я шел вперед,
Безмолвствуя, к береговому склону.
И вот в ладье навстречу нам плывет
Старик, поросший древней сединою,
Крича: «О горе вам, проклятый род!
Забудьте небо, встретившись со мною!
В моей ладье готовьтесь переплыть
К извечной тьме, и холоду, и зною.
А ты уйди, тебе нельзя тут быть,
Живой душе, средь мертвых!» И добавил,
Чтобы меня от прочих отстранить:
«Ты не туда свои шаги направил:
Челнок полегче должен ты найти,
Чтобы тебя он к пристани доставил».
А вождь ему: «Харон, гнев укроти.
Так хочет некто, от тебя сокрытый,
Кто может все. И речи прекрати».
Тут замерли шерстистые ланиты
У кормщика, но были злы зрачки,
Пылающими кольцами обвиты.
Нагие души жались у реки,
Вняв приговор, не знающий изъятья;
Стуча зубами, бледны от тоски,
Они кричали господу проклятья,
Хулили род людской, и день, и час,
И край, и семя своего зачатья.
Потом, рыдая, двинулись зараз
К реке, чьи волны, в муках безутешных,
Увидят все, в ком божий страх угас.
А бес Харон сзывает стаю грешных,
Вращая взор, как уголья в золе,
И гонит их, и бьет веслом неспешных.
Как листья сыплются в осенней мгле,
За строем строй, и ясень оголенный
Свои одежды видит на земле, –
Так сев Адама, на беду рожденный,
Кидался вниз, один, за ним другой,
Подобно птице, в сети приманенной.
И вот плывут над темной глубиной;
Но не успели кончить переправы,
Как новый сонм собрался над рекой.
«Мой сын, – сказал учитель величавый, –
Все те, кто умер, Бога прогневив,
Спешат сюда, все страны и державы;
И минуть реку всякий тороплив,
Так утесненный правосудьем бога,
Что самый страх преображен в призыв.
Для добрых душ другая есть дорога;
И ты поймешь, что разумел Харон,
Когда с тобою говорил так строго».
Чуть он умолк, простор со всех сторон
Сотрясся так, что, в страхе вспоминая,
Я и поныне потом орошен.
Дохнула ветром глубина земная,
Пустыня скорби вспыхнула кругом,
Багровым блеском чувства ослепляя;
И я упал, как тот, кто схвачен сном.
«…Но спустимся в тягчайшие мученья: Склонились звезды, те, что плыли ввысь, Когда мы шли; запретны промедленья». Мы пересекли круг и добрались До струй ручья, которые просторной, Изрытой ими, впадиной неслись. Окраска их была багрово-черной; И мы, в соседстве этих мрачных вод, Сошли по диким тропам с кручи горной. Угрюмый ключ стихает и растет В Стигийское болото, ниспадая К подножью серокаменных высот. И я увидел, долгий взгляд вперяя, Людей, погрязших в омуте реки; Была свирепа их толпа нагая. Они дрались, не только в две руки, Но головой, и грудью, и ногами, Друг друга норовя изгрызть в клочки. Учитель молвил: «Сын мой, перед нами Ты видишь тех, кого осилил гнев; Еще ты должен знать, что под волнами Есть также люди; вздохи их, взлетев, Пузырят воду на пространстве зримом, Как подтверждает око, посмотрев. Увязнув, шепчут: «В воздухе родимом, Который блещет, солнцу веселясь, Мы были скучны, полны вялым дымом; И вот скучаем, втиснутые в грязь». Такую песнь у них курлычет горло, Напрасно слово вымолвить трудясь». Так, огибая илистые жерла, Мы, гранью топи и сухой земли, Смотря на тех, чьи глотки тиной сперло, К подножью башни наконец пришли
[87].
Был грозен срыв, откуда надо было Спускаться вниз, и зрелище являл, Которое любого бы смутило. Как ниже Трента видится обвал, Который в Адич сдвинут был когда-то Землетрясеньем иль паденьем скал, И каменная круча так щербата, Что для идущих сверху поселян Как бы тропинкой служат глыбы ската, Таков был облик этих мрачных стран; А на краю, над сходом к бездне новой, Раскинувшись, лежал позор критян, Зачатый древле мнимою коровой. Завидев нас, он сам себя терзать Зубами начал в злобе бестолковой. Мудрец ему: «Ты бесишься опять? Ты думаешь, я здесь с Афинским луком, Который приходил тебя заклать? Посторонись, скот! Хитростным наукам Твоей сестрой мой спутник не учен: Он только соглядатай вашим мукам». Как бык, секирой насмерть поражен, Рвет свой аркан, но к бегу неспособен И только скачет, болью оглушен, Так Минотавр метался, дик и злобен
[89]; И зоркий вождь мне крикнул: «Вниз беги! Пока он в гневе, миг как раз удобен». Мы под уклон направили шаги, И часто камень угрожал обвалом Под новой тяжестью моей ноги. Я шел в раздумье. «Ты дивишься скалам, Где этот лютый зверь не тронул нас? – Промолвил вождь по размышленьи малом. – Так знай же, что, когда я прошлый раз Шел нижним Адом в сумрак сокровенный, Здесь не было дороги, как сейчас. Но перед тем, как в первый круг геенны Явился Тот, кто столько душ увел, Которые у Дита были пленны, Так мощно дрогнул этот темный дол, Что я подумал – мир любовь объяла, Которая, как мудрый ум нашел, Его и прежде в Хаос обращала; Тогда и этот рушился утес, И не одна кой-где скала упала
[90]. Но посмотри: вот, окаймив откос, Течет поток кровавый, сожигая Тех, кто насилье ближнему нанес». О гнев безумный, о корысть слепая, Вы мучите на краткий век земной И в вечности томите, истязая! Я видел ров, изогнутый дугой И всю равнину обходящий кругом, Как это мне поведал спутник мой; Меж ним и кручей мчались друг за другом Кентавры, как, бывало, на земле, Гоняя зверя, мчались вольным лугом. Все стали, нас приметив на скале, А трое подскакали ближе к краю, Готовя лук и выбрав по стреле. Один из них, опередивший стаю, Кричал: «Кто вас послал на этот след? Скажите с места, или я стреляю». Учитель мой промолвил: «Мы ответ Дадим Хирону, под его защитой. Ты был всегда горяч, себе во вред». И, тронув плащ мой: «Это Несс, убитый За Деяниру, гнев предсмертный свой Запечатлевший местью знаменитой. Тот, со склоненной к персям головой, – Хирон, Ахиллов пестун величавый; А третий – Фол, с душою грозовой
[91]. Их толпы вдоль реки снуют облавой, Стреляя в тех, кто, по своим грехам, Всплывет не в меру из волны кровавой». Мы подошли к проворным скакунам; Хирон, браздой стрелы раздвинув клубы Густых усов, пригладил их к щекам И, опростав свои большие губы, Сказал другим: «Вон тот, второй, пришлец, Когда идет, шевелит камень грубый; Так не ступает ни один мертвец». Мой добрый вождь, к его приблизясь груди, Где две природы сочетал стрелец, Сказал: «Он жив, как все живые люди; Я – вождь его сквозь сумрачный простор; Он следует нужде, а не причуде. И та, чей я свершаю приговор, Сходя ко мне, прервала аллилуйя; Я сам не грешный дух, и он не вор. Верховной волей в страшный путь иду я. Поэтому пусть нас ведет вперед Один из вас, дорогу указуя, И этого на круп к себе возьмет И переправит в месте неглубоком; Ведь он не тень, что в воздухе плывет». Хирон направо обратился боком И молвил Нессу: «Будь проводником; Других гони, коль встретишь ненароком». Вдоль берега, над алым кипятком, Вожатый нас повел без прекословий. Был страшен крик варившихся живьем. Я видел погрузившихся по брови. Кентавр сказал: «Здесь не один тиран, Который жаждал золота и крови: Все, кто насильем осквернил свой сан. Здесь Александр и Дионисий лютый
[92], Сицилии нанесший много ран; Вот этот, с черной шерстью, – пресловутый Граф Аццолино
[93]; светлый, рядом с ним, – Обиццо д'Эсте, тот, что в мире смуты Родимым сыном истреблен своим». Поняв мой взгляд, вождь молвил, благосклонный: «Здесь он да будет первым, я – вторым». Потом мы подошли к неотдаленной Толпе людей, где каждый был покрыт По горло этой влагой раскаленной. Мы видели – один вдали стоит. Несс молвил: «Он пронзил под Божьей сенью То сердце, что над Темзой кровь точит»
[94]. Потом я видел, ниже по теченью, Других, являвших плечи, грудь, живот; Иной из них мне был знакомой тенью. За пядью пядь спадал волноворот, И под конец он обжигал лишь ноги; И здесь мы реку пересекли вброд. «Как до сих пор, всю эту часть дороги, – Сказал кентавр, – мелеет кипяток, Так, дальше, снова под уклон отлогий Уходит дно, и пучится поток, И, полный круг смыкая там, где стонет Толпа тиранов, он опять глубок. Там под небесным гневом выю клонит И Аттила, когда-то бич земли
[95], И Пирр, и Секст; там мука слезы гонит, И вечным плачем лица обожгли Риньер де'Пацци и Риньер Корнето, Которые такой разбой вели». Тут он помчался вспять и скрылся где-то.
Еще кентавр не пересек потока, Как мы вступили в одичалый лес, Где ни тропы не находило око. Там бурых листьев сумрачен навес, Там вьется в узел каждый сук ползущий, Там нет плодов, и яд в корнях древес. Такой унылой и дремучей пущи От Чечины и до Корнето нет, Приют зверью пустынному дающей. Там гнезда гарпий, их поганый след, Тех, что троян, закинутых кочевьем, Прогнали со Строфад предвестьем бед. С широкими крылами, с ликом девьим, Когтистые, с пернатым животом, Они тоскливо кличут по деревьям. «Пред тем, как дальше мы с тобой пойдем – Так начал мой учитель, наставляя, – Знай, что сейчас мы в поясе втором, А там, за ним, пустыня огневая. Здесь ты увидишь то, – добавил он, – Чему бы не поверил, мне внимая». Я отовсюду слышал громкий стон, Но никого окрест не появлялось; И я остановился, изумлен. Учителю, мне кажется, казалось, Что мне казалось, будто это крик Толпы какой-то, что в кустах скрывалась. И мне сказал мой мудрый проводник: «Тебе любую ветвь сломать довольно, Чтобы домысел твой рухнул в тот же миг». Тогда я руку протянул невольно К терновнику и отломил сучок; И ствол воскликнул: «Не ломай, мне больно!» В надломе кровью потемнел росток И снова крикнул: «Прекрати мученья! Ужели дух твой до того жесток? Мы были люди, а теперь растенья. И к душам гадов было бы грешно Выказывать так мало сожаленья». И как с конца палимое бревно От тока ветра и его накала В другом конце трещит и слез полно, Так раненое древо источало Слова и кровь; я в ужасе затих, И наземь ветвь из рук моих упала. «Когда б он знал, что на путях своих, – Ответил вождь мой жалобному звуку, – Он встретит то, о чем вещал мой стих, О бедный дух, он не простер бы руку. Но чтоб он мог чудесное познать, Тебя со скорбью я обрек на муку. Скажи ему, кто ты; дабы воздать Тебе добром, он о тебе вспомянет В земном краю, куда взойдет опять». И древо: «Твой призыв меня так манит, Что не могу внимать ему, молча; И пусть не в тягость вам рассказ мой станет. Я тот, кто оба сберегал ключа От сердца Федерика и вращал их К затвору и к отвору, не звуча, Хранитель тайн его, больших и малых
[97]. Неся мой долг, который мне был свят, Я не щадил ни сна, ни сил усталых. Развратница
[98], от кесарских палат Не отводящая очей тлетворных, Чума народов и дворцовый яд, Так воспалила на меня придворных, Что Август, их пыланьем воспылав, Низверг мой блеск в пучину бедствий черных. Смятенный дух мой, вознегодовав, Замыслил смертью помешать злословью, И правый стал перед собой неправ. Моих корней клянусь ужасной кровью, Я жил и умер, свой обет храня, И господину я служил любовью! И тот из вас, кто выйдет к свету дня, Пусть честь мою излечит от извета, Которым зависть ранила меня!» «Он смолк, – услышал я из уст поэта. – Заговори с ним, – время не ушло, – Когда ты ждешь на что-нибудь ответа». «Спроси его что хочешь, что б могло Быть мне полезным, – молвил я, смущенный. – Я не решусь; мне слишком тяжело». «Вот этот, – начал спутник благосклонный, – Готов свершить тобой просимый труд. А ты, о дух, в темницу заточенный, Поведай нам, как душу в плен берут Узлы ветвей; поведай, если можно, Выходят ли когда из этих пут». Тут ствол дохнул огромно и тревожно, И в этом вздохе слову был исход: «Ответ вам будет дан немногосложно. Когда душа, ожесточась, порвет Самоуправно оболочку тела, Минос ее в седьмую бездну шлет. Ей не дается точного предела; Упав в лесу, как малое зерно, Она растет, где ей судьба велела. Зерно в побег и в ствол превращено; И гарпии, кормясь его листами, Боль создают и боли той окно. Пойдем и мы за нашими телами, Но их мы не наденем в судный день: Не наше то, что сбросили мы сами. Мы их притащим в сумрачную сень, И каждое повиснет рядом с терном, Где спит его безжалостная тень». Еще я медлил, в веяньи повторном Готовясь уловить звучанье слов, Когда услышал шум в лесу неторном, Как на облаве внемлет зверолов, Что мчится вепрь и вслед за ним борзые, И слышит хруст растоптанных кустов, И вот бегут, левее нас, нагие, Истерзанные двое, меж ветвей, Ломая грудью заросли тугие. Передний: «Смерть, ко мне, ко мне скорей!» Другой, который не отстать старался, Кричал: «Сегодня, Лано, ты быстрей, Чем был, когда у Топпо подвизался!» Он, задыхаясь, посмотрел вокруг, Свалился в куст и в груду с ним смешался. А сзади лес был полон черных сук, Голодных и бегущих без оглядки, Как гончие, когда их спустят вдруг. В упавшего, всей силой жадной хватки, Они впились зубами на лету И растащили бедные остатки. Мой проводник повел меня к кусту; А тот, в поломах кровью истекая, Оплакивал их горькую тщету. «О Джакомо да Сант-Андреа! Злая Была затея защищаться мной! Я ль виноват, что жизнь твоя дурная?»
[99]Остановясь над ним, наставник мой Промолвил: «Кем ты был, сквозь эти раны Струящий с кровью скорбный голос свой?» И он в ответ: «О души, в эти страны Пришедшие сквозь вековую тьму, Чтоб видеть в прахе мой покров раздраный, Сгребите листья к терну моему! Мой город тот, где ради Иоанна Забыт былой заступник; потому Его искусство мстит нам неустанно; И если бы поднесь у Арнских вод Его частица не была сохранна, То строившие сызнова оплот На Аттиловом грозном пепелище – Напрасно утруждал бы народ. Я сам себя казнил в моем жилище»
[100].
«Vexilla Regis prodeunt Inferni
[102]Навстречу нам, – сказал учитель. – Вот, Смотри, уже он виден в этой черни». Когда на нашем небе ночь встает Или в тумане меркнет ясность взгляда, Так мельница вдали крылами бьет, Как здесь во мгле встававшая громада. Я хоронился за вождем, как мог, Чтобы от ветра мне была пощада. Мы были там, – мне страшно этих строк, – Где тени в недрах ледяного слоя Сквозят глубоко, как в стекле сучок. Одни лежат; другие вмерзли стоя, Кто вверх, кто книзу головой застыв; А кто – дугой, лицо ступнями кроя. В безмолвии дальнейший путь свершив И пожелав, чтобы мой взгляд окинул Того, кто был когда-то так красив, Учитель мой вперед меня подвинул, Сказал: «Вот Дит, вот мы пришли туда, Где надлежит, что ты боязнь отринул». Как холоден и слаб я стал тогда, Не спрашивай, читатель; речь – убоже; Писать о том не стоит и труда. Я не был мертв, и жив я не был тоже; А рассудить ты можешь и один: Ни тем, ни этим быть – с чем это схоже. Мучительной державы властелин Грудь изо льда вздымал наполовину; И мне по росту ближе исполин, Чем руки Люцифера вполовину; По этой части ты бы сам расчел, Каков он весь, ушедший телом в льдину. О, если веки он к Творцу возвел И был так дивен, как теперь ужасен, Он, истинно, первопричина зол! И я от изумленья стал безгласен, Когда увидел три лица на нем; Одно – над грудью; цвет его был красен; А над одним и над другим плечом Два смежных с этим в стороны грозило, И все они смыкались под хохлом. Лицо направо – бело-желтым было; Окраска же у левого была, Как у пришедших с водопадов Нила. Росло под каждым два больших крыла, Как должно птице, столь великой в мире; Таких ветрил и мачта не несла. Без перьев, вид у них был нетопырий; Он ими веял, движа рамена, И гнал три ветра вдоль по темной шири, Струи Коцита леденя до дна. Шесть глаз точило слезы, и стекала Из трех пастей кровавая слюна. Они все три терзали, как трепала, По грешнику; так, с каждой стороны По одному, в них трое изнывало. Переднему не зубы так страшны, Как ногти были, все одну и ту же Сдирающие кожу со спины. «Тот, наверху, страдающий всех хуже, – Промолвил вождь, – Иуда Искарьот;
[103]Внутрь головой и пятками наруже. А эти – видишь – головой вперед: Вот Брут, свисающий из черной пасти; Он корчится – и губ не разомкнет! Напротив – Кассий, телом коренастей
[104]. Но наступает ночь, пора и в путь; Ты видел все, что было в нашей власти». Велев себя вкруг шеи обомкнуть И выбрав миг и место, мой вожатый, Как только крылья обнажили грудь, Приблизился, вцепился в стан косматый И стал спускаться вниз, с клока на клок, Меж корок льда и грудью волосатой. Когда мы пробирались там, где бок, Загнув к бедру, дает уклон пологий, Вождь, тяжело дыша, с усильем лег Челом туда, где прежде были ноги, И стал по шерсти подыматься ввысь, Я думал – вспять, по той же вновь дороге. Учитель молвил: «Крепче ухватись, – И он дышал, как человек усталый. – Вот путь, чтоб нам из бездны зла спастись». Он в толще скал проник сквозь отступ малый, Помог мне сесть на самой крутизне, Потом ко мне перешагнул на скалы. Я поднял взор и ожидал, что мне Предстанет Дит, как я его покинул, А он торчал ногами к вышине. И что за трепет на меня нахлынул, Пусть судят те, кто, слыша мой рассказ, Не угадал, какой рубеж я минул. «Встань, – вождь промолвил. – Ожидает нас Немалый путь, и нелегка дорога, А солнце входит во второй свой час». Мы были с ним не посреди чертога; То был, верней, естественный подвал, С неровным дном, и свет мерцал убого. «Учитель, – молвил я, как только встал, – Пока мы здесь, на глубине безвестной, Скажи, чтоб я в сомненьях не блуждал: Где лед? Зачем вот этот в яме тесной Торчит стремглав? И как уже пройден От ночи к утру солнцем путь небесный?» «Ты думал – мы, как прежде, – молвил он, – За средоточьем, там, где я вцепился В руно червя, которым мир пронзен? Спускаясь вниз, ты там и находился; Но я в той точке сделал поворот, Где гнет всех грузов отовсюду слился; И над тобой теперь небесный свод, Противный своду, зримому вовеки Над сушей и под сенью чьих высот Угасла жизнь в безгрешном Человеке; Тебя держащий каменный настил Есть малый шар, обратный лик Джудекки. Тут – день встает, там – вечер наступил; А этот вот, чья лестница мохната, Все так же воткнут, как и прежде был. Сюда с небес вонзился он когда-то; Земля, что раньше наверху цвела, Застлалась морем, ужасом объята, И в наше полушарье перешла. И здесь, быть может, вверх горой скакнула, И он остался в пустоте дупла». Там место есть, вдали от Вельзевула, Насколько стены склепа вдаль ведут; Оно приметно только из-за гула Ручья, который вытекает тут, Пробившись через камень, им точимый; Он вьется сверху, и наклон не крут. Мой вождь и я на этот путь незримый Ступили, чтоб вернуться в ясный свет, И двигались всё вверх, неутомимы, Он – впереди, а я ему вослед, Пока моих очей не озарила Краса небес в зияющий просвет; И здесь мы вышли вновь узреть светила.
Печальная подруга всех несчастий Представления о загробном мире в эпоху раннего Нового времени (ок. 1500–1700)
В 1517 г. публичный протест Мартина Лютера против продажи индульгенций католической церковью возвестил о полномасштабной критике многовековых христианских традиций, известной как Протестантская реформация. Действия Лютера имели серьезное влияние на представления о загробном существовании в раннее Новое время. В начале XVI в. христианская доктрина утверждала, что существует как минимум пять мест обитания душ усопших: Рай, Ад, Чистилище, Детский лимб для некрещеных младенцев, умерших прежде, чем они могли совершить грехи, но тем не менее отмеченных первородным грехом и потому не допущенных в Рай, и Лимб патриархов (Лоно Авраамово) для еврейских праведников, которые не могли войти в Рай до Воскресения Христова (после его Сошествия во Ад Лимб остался пустым, см. выше). Протестанты сократили количество загробных территорий с пяти до двух: Рая и Ада. Они отрицали Чистилище и Лимбы, поскольку в христианских священных книгах не было прямого доказательства их существования.
Вернуться к просмотру книги
Перейти к Оглавлению
Перейти к Примечанию
|
ВХОД
ПОИСК ПО САЙТУ
КАЛЕНДАРЬ
|