Валентин Серов - читать онлайн книгу. Автор: Марк Копшицер cтр.№ 103

Но вот какая история! Темперу-то Серов применил сначала не в портрете Гиршман, а все в том же восьмиугольном портрете натурщицы Веры Ивановны, написанном в 1905 году, который во всех отношениях представляется «репетицией» великолепного парадного портрета Генриетты Гиршман.

После этого Серов уже не оставляет темперу до конца жизни…

Следующий, 1908 год принес Серову новую удачу в его поисках «стиля», как назвал впоследствии это направление его искусства Грабарь. Этой удачей стал портрет Акимовой. Он, пожалуй, не так красив, как портрет Гиршман (может быть, потому, что сама Акимова не так красива, как Гиршман), но у него есть одно несомненное преимущество: он написан свободно, непринужденно, уже освоенным приемом, написан уверенной рукой. И он, конечно, красив, очень красив своей живописью, удивительно смелым, неожиданным сочетанием цветов: красного с голубым и синим (эти цвета как будто не вяжутся, но у Серова здесь своя задача, и о ней еще речь впереди); и серебристо-серая гамма платья, и смуглая кожа, и золото браслета и ожерелий – все это очень ярко, сочно и так замечательно гармонирует с восточным характером лица.

И вместе с тем портрет психологичен. Чувствуется, что эта женщина очень много передумала на своем веку. У нее были какие-то переживания, потрясшие ее. Она очень устала. Ей ничего не нужно сейчас, кроме покоя. Она удобно уселась на диване и позирует как будто даже с некоторым удовольствием.

Серов считал портрет Акимовой одной из лучших своих работ. Однажды, беседуя с Грабарем, он сделал список пятнадцати работ, которые считал лучшими, и одним из первых в этом списке поставил портрет Акимовой.

Но, конечно же, в это время Серов писал и другие портреты, приятные и неприятные – всякие. Портреты были главным источником существования. Когда деньги были, Серов выбирал, на предложения друзей написать чей-либо портрет отвечал вопросами: «А он хороший человек?», «А не рожа ли?» Когда денег не было – соглашался. Уж такая рожа и такой «хороший человек», как Победоносцев, – а ведь писал же в свое время.

Так что предложение написать портрет московского городского головы князя Голицына не было чем-то из ряда вон выходящим. Голицына Серов знал хорошо, не раз приходилось вести с ним неприятные беседы по делам Третьяковской галереи. В этих делах Голицын всегда держал сторону Цветкова. Ну что ж, Серов воздал ему по заслугам. Он тщательно выписал холодное надменное лицо, на котором главная деталь – усы, холеные, изысканной формы усы. Серов делает так, что при взгляде на портрет именно усы бросаются в глаза прежде всего. Он достигает это обычным своим излюбленным, десятки раз проверенным способом – жестом. И пожалуй, ни в одном еще портрете жест не выполнял такой роли и не был так обнаженно красноречив.

Задумчиво касается человек уса. И в этом совсем непринужденном жесте весь смысл. Ясно: жест привычен. И плавная линия контура лица натыкается на усы, останавливается, напряженно переваливает через руку и опять плавно течет вниз, слегка задерживаясь на пороге белоснежного манжета.

Да, Серов, оказывается, умеет мстить. Так мстил когда-то Пушкин – эпиграммами. «Приятно дерзкой эпиграммой разить оплошного врага». У Пушкина даже как будто бы был «черный список», куда он заносил всех, кому следовало отомстить.

Спустя четыре года Серов таким же образом отомстил своему соседу по даче в Финляндии адвокату Грузенбергу.

Серов не любил писать портретов во время летнего отдыха, но Грузенберг отчаянно приставал, а когда Серов согласился, так же отчаянно торговался. Да еще портрет надо было писать парный – самого адвоката и его жены.

Серов писал портрет полтора месяца, задержался из-за него в Финляндии, даже не у себя на даче, а в Сестрорецке, и, окончив, писал жене: «портрет все-таки хотя и грязен, но то, что я хотел изобразить, пожалуй, и изобразил, – провинция, хутор чувствуется в ее лице и смехе». А сам Грузенберг надут и важен как индюк. Серов расположил его у самого края рамы, даже срезал рамой кусок живота и руки. Создается впечатление, что человек уперся в стенку.

Такой же композиционный прием использовал Серов в портрете княгини Ливен, сухой, педантичной, неприятно холодной и высокомерной женщины.

Написал он в те годы портрет купчихи Красильщиковой, и, право же, это одно из самых пошлых лиц во всей галерее созданных Серовым портретов.

Написал портрет заводчика Касьянова, скучного, вислоусого, глядящего поверх очков застывшим сонным взглядом. Рисовал портрет двух его дочерей. Ну, дети – это дети. К детям Серов благоволит. Они – безгрешны. Старшая – мечтательней, младшая – капризней. Тонкий, изящный, красивый рисунок…

Один из Морозовых, Иван Абрамович, заказал ему портрет своей жены. Этот портрет – целая биография, повесть об игре случая, сделавшего шансонетку женой миллионера.

Любопытная модель!

А вот еще. Молодой человек, красивый, изящный, явился к Серову и заказал свой портрет. Серову портрет молодого человека писать не хотелось. Он пытался смутить заказчика.

– Как это так, вы вдруг заказываете свой собственный портрет?

Молодой человек продолжал упрашивать. Серов пожимал плечами:

– Да зачем вам нужен ваш портрет?

Позняков (такой была фамилия молодого человека) смущался, но был тверд в своем намерении увековечить себя кистью Серова. Смущаясь, он объяснил, что хочет подарить портрет своей матери; старушка будет очень рада. Он говорил с трогательной непосредственностью. Серов хмыкнул и согласился.

И неожиданно увлекся портретом.

Николай Степанович Позняков оказался незаурядной личностью, был музыкантом, поэтом, отличался хорошим вкусом. Позже он стал балетмейстером. А в то время ему не было еще двадцати лет, и его называли Нарциссом, московским Дорианом Греем.

Ну что ж! Серов написал портрет Дориана Грея, изысканного красавца, полулежащего на софе. Как красиво у него изогнуты руки! А какое лицо! Полные сочные губы, длинные ресницы, задумчиво-томный взгляд и копна вьющихся волос. Что-то женственное, даже не столько в самом Познякове, сколько в живописи портрета. Так Серов писал симпатичных ему женщин – мягкой, дружеской кистью, словно покровительствуя. И быть может, потому портрет упорно вызывает в памяти пушкинские строки о туалете Онегина:

Ну конечно же, это так! Позняков если не три часа проводил перед зеркалами, готовясь к сеансу, то несомненно отдавал им должное. И конечно же, у него имеются «щетки тридцати родов и для ногтей и для зубов», только, в отличие от Онегина, он хорошо умеет отличать ямб от хорея, хотя и не занимается этим пока что всерьез, так же как и герой Уайльда, чье имя стало его прозвищем.