Если для сексуальной женщины супруг – «муж-мальчик»,
«муж-слуга», то для гиперсоциальной – вечный ученик, беспрестанно сдающий
экзамен на аттестат зрелости. Она стремится к лидерству в браке, и лидерству
отнюдь не эмоциональному, столь естественному для женщины. Она – во что бы то
ни стало глава семьи, она берет на себя решение всех жизненных проблем семьи,
воспитание детей и распоряжение их дальнейшей судьбой. Муж превращается у нее
по сути дела в старшего ребенка, не более, и только на людях она демонстративно
изображает свою якобы зависимость от него, даже «страх» перед ним, дома же он,
как правило, лишен права решающего голоса и играет второстепенную роль. Здесь,
в семье, властный морализм такой женщины не знает границ и удержу. Стремление
назойливо назидать, учить, внушать, опекать, регламентировать проявляется
беспрерывно и напористо в отношении всех домочадцев, и в большом так же, как и
в мелочах.
В ее отношении к детям много казенщины и наставничества. Это
нудное, скучное, казарменное воспитание. Дети гиперсоциальной матери –
эмоционально обкрадены, лишены радости в общении с ней. Она обращается с ними
не как мать, а как Родина-мать. Она так неистово лепит из них будущих граждан,
жестко пресекая всякие их поведенческие огрехи, так грузно навешивает на них
«долги» и «обязанности» перед обществом, так упорно скручивает их
«ответственностью» и тому подобными моральными добродетелями, что они уже в
детстве пугаются всего этого и на ее гиперсоциальность отвечают своей, все
более углубляющейся и укореняющейся в них антисоциальной позицией. Очень рано
демонстрируют они, если окончательно не сломлены ею, свое отвращение к тем
моральным ценностям, которые она пытается внедрить в их сознание.
Материнский инстинкт во многом подавлен у нее ее сознательными
установками. Она лишена такта в общении с детьми, не чувствует их возрастные
особенности, не воспринимает их эмоционального и игривого настроя –
прямолинейно и тупо вбивает она в их головы прописные истины своего банального
рассудка, кажущиеся ей чуть ли не откровениями божественного разума.
Эмоциональность детей, их шум и крики, их двигательная активность
обескураживают ее. Как всякий гиперсоциальный человек, не позволяющий себе
«распускаться» и удерживающий себя в «дозволенных рамках», она пытается
объявить войну упрямству, своеволию, подвижности, а главное, эмоциональности и
природному темпераменту ребенка. Воспитание детей для нее – это, прежде всего,
неуклонное привитие им чувства дисциплины, порядка, самоконтроля, послушания.
Очень рано ребенок у такой матери оказывается под давящим прессом ее
дисциплинарных установок. Она часто путает воспитание и дрессуру. Здесь
остается только надеяться на разум ребенка, ибо гиперсоциальная мать не в силах
изменить своим принципам, она упрямо и часто вопреки всему держится за свои
моральные позиции, калеча, тем самым, судьбу ребенка, давая ему почувствовать
его отверженность, формируя у него низкую самооценку и комплекс социальной
неполноценности. Ее ребенок имеет в будущем весьма вероятный шанс уклониться в сторону
антисоциальности и криминала.
Ее дети не должны иметь никаких тайн, обязаны неукоснительно
принимать к выполнению все распоряжения матери, быть дисциплинированными в
своих занятиях и развлечениях и безусловно подотчетными ей в отношении своего
времени, а также знать, с кем им можно общаться, а с кем нельзя.
Гиперсоциальная женщина – «хозяин» в доме. Вся семья,
включая мужа, – ее дети. Она – организатор домашних генеральных уборок,
летних оздоровительных компаний, воскресных культпоходов и т. д., она властно
руководит хозяйством, пытаясь во что бы то ни стало приобщить детей к
домоводству, знатоком которого себя полагает. В доме для нее главное – порядок
и чистота. Шаблонная эстетика интерьера заменяет ей уют. Она втайне гордится
тем, что у нее нет свободного времени, что она не может предаться развлечениям,
позволить себе беззаботность досуга. Она все время «в работе», всегда «на
посту», на который сама себя поставила и на котором жаждет быть образцом
трудолюбия, ответственности, организованности и порядочности для окружающих. В
социальном отношении она хочет быть более мужественной, чем может быть мужчина,
она мечтает стать для него примером мужественности. И она никогда не позволит
себе «распускаться» так, как это может позволить себе мужчина в минуты отдыха.
Свой досуг проведет она с непременной «пользой» для себя,
она осуществит заранее запланированный культпоход в театр, лекторий или музей с
целью приобщить не столько себя, сколько своих детей или свое окружение к
«культуре», хотя внутренне очень далека она от этой самой культуры и совершенно
не нуждается в ней. Ее стремление быть наставницей, учителем жизни, проводником
«положительных знаний» исходит из неиссякаемого тщеславного желания быть
больше, чем она есть. Ей почему-то кажется, что культура работает на нее, что
чем более будет приобщен человек к культуре, тем более он будет благодарен ей,
гиперсоциальной женщине, за это приобщение, и только тогда по-настоящему оценит
высоту ее нравственного облика и педагогического подвига.
Но при всем этом с настоящими деятелями культуры, если ей
приходится сталкиваться с ними в своей жизни и деятельности, она не находит
точек соприкосновения, они представляются ей социально опасными, глубоко
аморальными и довольно зловредными существами. Поэтому по-настоящему чтит она
только умерших деятелей культуры: от них нельзя уже ждать никаких выходок и
претензий, и с их именами можно обходиться так, как обходится с ними
официальная идеология.
Есть культура и есть идеология – и это малосовместимые
понятия. В культуре, в ее глубинах, всегда есть живой источник, дающий душевную
бодрость и силу для преодоления жизненных невзгод и страданий. И от этого
источника каждый берет столько, сколько ему необходимо для жизни. Идеология же
предписывает социальные ценности и активно внедряет их в сознание граждан,
пытаясь через них манипулировать поведением людей, а культуру желает видеть
своей служанкой в этом ответственном деле.
Поэтому нет ничего более противоположного по сути, чем
деятель культуры и «работник идеологического фронта», к которому вольно или
невольно причисляет себя гиперсоциальная женщина, наивно полагая, что своей
идеологической активностью она спасает и утверждает культуру.
Существование гиперсоциальной женщины совершенно очевидно
свидетельствует о том, что общество, утверждающее самоубийственный приоритет
материальных ценностей бытия, общество с заматериализованным сознанием
неминуемо порождает уродство человеческих взаимоотношений и особенно тяжело
деформирует проявление женственности, если она пытается проявиться в нем
непосредственно и незащищенно.
Я не боюсь повторить, что женственность полноценно и
благодатно расцветает в поле достойной, можно сказать, рыцарственной мужской
активности, мужской творческой деятельности, она нуждается в подлинном
мужестве, то есть мужестве жертвенном, щедром, великодушном, действующем в мире
во имя утверждения женственности, а не во имя собственного эгоизма. Такое
рыцарство – не просто романтическое умонастроение или знак принадлежности к
какой-то особой касте, но просветленное и оплодотворенное состояние мужской
души. Женственность обращена к мужчине, созревшему духовно для ее принятия, она
желает и ищет его. Истинная женщина обращена к личности, а не к социуму, она
влияет на социум только через своего мужчину, и если ей приходится самой
непосредственно отстаивать себя и проявлять социальную активность, отрешаясь
при этом от женственного начала своей души, то это свидетельствует лишь о том,
что подле нее и для нее такого мужчины нет и она испытывает мучительное чувство
ненужности и одиночества в этом мире.