Рефлекс змеи - читать онлайн книгу. Автор: Дик Фрэнсис cтр.№ 45

Однако если наложить квадратное красное стекло поверх желтого и пропустить через них свет, то в результате получится красный.

А если пропустить свет через желтый и синий, вы получите зеленый. А через красный и голубой — чисто синий.

Я растерялся, когда Чарли впервые показал мне, что смешение цветов дает совершенно другие результаты, нежели смещение цветных красок. Забудь о рисовании, сказал мне Чарли. Это свет. Ты не можешь получить цианового, смешивая краски, а со светом такое можно делать.

— Циан? — спросил я. — Это как цианид?

— От цианида синеют, — сказал он. — Циан — греческое слово для обозначения синего цвета. Кианос. Не забывай. Циановый — зеленовато-голубой, и неудивительно, что ты получаешь его, смешивая голубой свет с зеленым.

— Да? — недоверчиво спросил я, и он показал мне семь цветов спектра, и стал смешивать их у меня на глазах, пока их соотношение не засело у меня в голове навсегда, пока они не застряли у меня в мозгу, как очертания букв.

Вначале были красный, синий и зеленый...

В то судьбоносное воскресенье я пошел в проявочную и установил фильтры в головке увеличителя так, чтобы свет, проходящий через негативы, был совершенно неслыханного для нормального печатания снимков состава — полная отфильтровка цианового и красного, дающая чистый глубокий синий цвет.

Я собирался распечатать чистые цветные негативы на черно-белой бумаге, на которой явно не будет голубых прямоугольников. Но вместо этого я получил только серые прямоугольники.

Черно-белая фотобумага чувствительна только к голубому (именно поэтому черно-белые фотографии и печатают при красной подсветке). Я подумал, что, если я распечатаю вроде бы черные негативы при жестком чисто-синем фильтре, я получу больший контраст между желтым изображением на негативе и оранжевой маскировкой, его скрывающей. То есть заставлю изображение проявиться на окружающем фоне.

У меня было такое ощущение, что скрытое под этой маскировкой само по себе не будет четким черно-белым... поскольку если бы это было, то и через голубое проступило бы. То, что я ищу, будет каким-нибудь серым.

Я поставил кювету с проявителем и фиксажную ванну, поместил все первые тридцать шесть негативов с пятнами в рамку для контактной печати. В ней негатив прижимается непосредственно к фотобумаге, когда через него проходит свет, потому отпечаток по окончании получается такого же размера, что и негатив. Рамка удобно придерживала все негативы так, что тридцать шесть штук можно было распечатать на одном листке фотобумаги в восемь на десять дюймов.

Труднее всего было подобрать время экспозиции, поскольку при съемке с жестким синим фильтром свет, падающий на негатив, значительно тусклее, чем привычный для меня. Я сделал штук шесть неудачных попыток и получил совершенно бесполезные результаты от серого до черного, причем все прямоугольники выглядели так, будто на них не было ничего, что бы я с ними ни делал.

Наконец, разозлившись, я снизил экспозицию до времени куда меньше разумной величины и получил практически белый снимок. Я стоял в тусклом красном свете, а белый снимок лежал в проявителе, и ничего с ним не происходило за исключением того, что на бумаге бледно проявились номера кадров и слабые линии там, где были края негативов.

Разочарованно вздохнув, я продержал снимок в проявителе до тех пор, пока уже ничего нового не проявилось, сокрушенно бросил его промываться, затем сунул в закрепитель, промыл и включил свет.

Пять прямоугольников оказались не совсем белыми. На пяти прямоугольниках, случайно разбросанных среди остальных тридцати шести, виднелись очень бледные геометрические фигуры.

Я нашел их.

В какой-то дурацкой радости я заулыбался. Джордж оставил загадку, и я почти разрешил ее. Если я собирался занять его место, то вполне закономерно, что я должен был ее решить.

“Если я... Господи, — подумал я. — Откуда такие мысли? Я не собирался занимать его место. У меня не было никакого сознательного намерения. Эта нежеланная мысль без приглашения всплыла из подсознания”.

Я слегка вздрогнул и ощутил смутное чувство тревоги. Без улыбки я переписал номера кадров, с которых получились эти пять фотографий с пятнами. Затем я побродил по дому, занимаясь какими-то ничего не значащими делами — прибрался в спальне, взбил напольные подушки, сунул посуду в мойку. Сделал себе чашечку кофе и сел на кухне выпить ее. Подумал, не сходить ли в деревню за воскресными газетами, но вместо этого, непонятно почему, опять пошел в проявочную.

Знать, на какие негативы смотреть и приблизительно знать, что искать, — это две большие разницы.

Я взял первый по порядку, номер семь, и увеличил его до размера листа бумаги в десять на восемь дюймов. Пара неудачных экспериментов с экспозицией дала мне нечеткие темно-серые фотографии, но в конце концов я получил снимок, который после проявки дал светло-серый рисунок на белом. Я вынул его из проявителя сразу же, как он достиг максимума контрастности, промыл его, закрепил и снова промыл, и вынес его на свет на кухню.

Хотя снимок был все еще влажным, прекрасно было видно, что он собой представляет. Это было отпечатанное на машинке письмо, начинавшееся со слов “дорогой мистер Мортон” и заканчивавшееся “искренне ваш Джордж Миллес”.

Письмо, напечатанное на белой бумаге через старую поблекшую ленту, так что и сами буквы казались бледно-серыми. Бледно-серыми, но различимыми.

В письме говорилось:

“Дорогой мистер Мортон,

Я уверен, что вас заинтересуют эти две прилагающиеся фотографии. Как видите, на первой изображена ваша лошадь Эмбер Глоб во время скачек в Саутуэлле в понедельник двенадцатого мая. Скачет довольно жалко. Цвета ваши.

Как вы также можете увидеть, на втором снимке ваша лошадь Эмбер Глоб выигрывает заезд в четыре часа в среду 27 августа в Фонтуэлле.

Если вы пристально рассмотрите эти снимки, вы увидите, что это не одна и та же лошадь. Похожи, но не одна и та же.

Я уверен, что Жокейский клуб заинтересует это различие. Я вскоре вам позвоню с альтернативным предложением.

Искренне ваш

Джордж Миллес”.

Я перечитал письмо раз шесть, не потому, что я не понял его с первого раза, а просто мне нужно было время, чтобы все переварить.

Необходимо заметить, что на письме не было ни заголовка, ни даты, ни собственноручной подписи. Можно было предположить, что и на других четырех снимках бледно-серый рисунок окажется письмом. Вот что я нашел при расшифровке идиотской системы хранения документов Джорджа.

А в глубине, за этими мыслями, таился хаос. Казалось, я заглянул в глубокую яму. Если я увеличу и прочту остальные письма, то, наверное, сидеть и ждать, что дальше выйдет, окажется просто невозможным. Может, я почувствую, как и в том случае с серым размазанным снимком любовников, что ничегонеделанье просто гадко и дурно. Если я узнаю все тайны Джорджа, мне придется принять моральную тяжесть решения, что с ними делать... и выполнения этого решения.