Железная кость - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Самсонов cтр.№ 59

Ты же ведь спросишь: что же мы, вот я, считавший себя другом твоего отца, потом ни разу про тебя не вспомнили. Я не буду оправдываться. Но нас вот сразу после тех событий всех за хребет забросили, в Маньчжурию — на закрытый объект, под колпак, чтоб никому не рассказали, что там было. И к телеграфу никого не подпускали. И про тебя мы думали: ты с мамкой, жива твоя мама, жива. А дальше как-то закрутилось все само. Я был женат уже, Маринка-дочка, двойня, по гарнизонам все, по гарнизонам, потом в запас при первой же возможности и на Север за длинным рублем, стал строителем там, надо было детей подымать… ну виноват я, виноват, что лишь сейчас перед тобой объявился. Ты уже взрослый вон, в Москву самостоятельно прорвался. Уж как-то сам, раз головенка варит, выйдешь в люди. Но я помочь могу тебе, помочь! Не потому что это тебе надо, а потому что это надо мне, ты понимаешь, мне, вот долг мой перед Ленькой! В том, чтобы что-то сделать для его единственного сына. И я прошу тебя сейчас: не отворачивайся! Я уж теперь-то многое могу — насчет жилья, насчет устройства в жизни. Я знаешь дачи кому строю? Цека партии. Это люди с вертушкой вообще. В отцы тебе навязываться не буду. Но не должно быть так, что человек совсем один!»

Раскрылись двери взрывом, наводнением, и повалил хоккейный маленький народ, заметно отощавший после сброса панцирей и тяжело, до шаткости навьюченный баулами, — со снегириными, морозно раскаленными щеками, верещащей волной, ручьями и каплями растекаясь навстречу плечистым отцам, что звенели ключами от кредитных «Кашкаев» и «Фокусов», словно собачьими подманивающими поводками, молодым матерям, что держали наготове толстенные шарфы, чтобы немедля защитить распаренное горло, и термосы и шоколадные батончики, чтобы на месте отпоить и подкормить оголодавший, обезвоженный растущий организм. И Ленька выкатился тоже — ртутно живо, всклокоченный, горящий, какие-то еще мгновения живущий чувством ледового полета и перепалкой со своими в раздевалке…

И вдруг в какое-то мгновение его, Угланова, увидел — как примагнитило, почуял излучение — и припустил встающему отцу навстречу, и, разбежавшись, ткнулся головенкой в углановский живот, вмиг приварившись всей своею легкой тяжестью и отдавая свое стойкое, неубывающе великое тепло, которое необъяснимо может развивать такая маленькая печка, передавая свой покой, живую неподвижность и что-то еще тайное внутри, о чем так сразу не сказать, но что и делает тебя несокрушимым. Вот что ему, Угланову, единственное дали, даровали поистине — все остальное мог он взять у жизни сам, сталелитейные рекорды, но не это.

«Видел, как я его такой?..» — и вместе двинулись (он не забрал у сына длинного баула с торчащей из него титановой клюшкой: сын не отдаст, потащит сам, он не слабак, он может так — «хоть двадцать километров пехом»), сошли с крыльца и оба замерли под небом, как один маленький, забывший свое имя человек. Из сине-черной пустоты валил искристый снежный дым — громадными полотнищами, словно развешанными на невидимых веревках, снежными мухами, роящимися точками, алмазно-твердыми крупицами, проплывал перед взглядом безукоризненной структурой чистого кристалла, принесенного из ледяной надмирной вышины. Снег падал бесконечно, безмолвно, благодарно, почти целиком растворяясь в полете и даже самой ничтожной своей частью не касаясь, казалось, лица и земли, и Угланов смотрел, как глядит его Ленька на снег, и казалось ему: это чья-то любовь так течет в его сына, кормя изначальной чистой и строгой красотою вот эти устремленные в небо глаза, ненасытные и до отказа удивленные силой, способной сотворить со всем воздухом неба такое, и его любовь тоже, Угланова, — затерянной частицей в составе непостижимо и разумно созданного целого, что и дало ему вот этого горластого и замолчавшего под небом вдруг птенца. Протоптали тропинку, выкраивая из белизны куски по размеру и форме подметок. Угланов дал Леньке с сопящей натугой закинуть доспехи в кубический «брабус вайдстар» и сам сел за руль, чтобы выехать меж низкородных, пресмыкающихся автомобильных спин на Ленинградку: он должен быть, все время оставаться великаном в Ленькиных глазах, детский взгляд все меняет, дети сразу и с непогрешимостью чуют силу в каждом мужском существе и не прощают с самого начала слабости отцам: а почему ты этого не можешь? а почему другие могут, а ты нет? а почему тебя согнули и вдавили?.. дело не в деньгах, не во «все куплю», а в том, как смотрит человек, как он стоит ногами на земле; восхищение силой и потребность немедленно стать, как отец, уподобиться — вот что тянет всегда за тобой пацана: если этот, такой, каким должен всегда быть мужской человек, оказался твоим, от него ты родился, то тогда без обмана тебе от него передастся — сможешь тоже когда-нибудь воду выжимать, как отец, из камней. Это нужно ему инстинктивно, пацану, в непрерывном и неравном сражении со сверстниками — чтобы мог он всегда предъявить тебя миру на правах эталона могущества.

Он выкручивал руль, крейсер несся неуклонно и неодолимо, своим резко прочерченным и не могущим быть скривленным кому-то в угоду маршрутом; по своим разделительным, встречным они с Ленькой летели высоко над тягучими лавами вороного тунца, над расплавленной медью, лакированной сталью низового потока; сын вертел головенкой по сторонам и захлебывался перечнем мощностей под капотом…

— И у меня такой же будет, когда вырасту!

— Заработаешь сам — значит, будет.

— А ты мне твой, вот этот твой, вот этот.

— Пока ты вырастешь, это будет уже не машина, а ржавая банка. Да и с какого перепуга я должен отдавать его тебе? Ты деньги зарабатываешь? Нет. Это только пока ты на нем со мной можешь раскатывать. Ну а так он не твой. Это ведь только от тебя будет зависеть, когда вырастешь, на чем ты будешь ездить — на новом «брабусе» или на вшивом «дэу нексиа».

— А мама говорит, что ты, когда был маленьким, жил бедно и хочешь, чтобы я теперь жил так же, как и ты, — выпалил Ленька неожиданно для самого себя и, дрогнув от понимания, что выпустил из-за зубов совсем не то, метнул исподлобья испуганный взгляд на Угланова — угадавший, отчаянно спрашивающий: теперь вы с мамой еще сильнее поругаетесь?

— Твоя мама… ничего не понимает. — Угланов подавил рванувшееся «дура!»… чего ж ты делаешь-то, а? зачем вбивать понадобилось в мозг единственному мальчику, что рос отец его ущербным, обворованным, и выворачивать еще вот это так, что он, Угланов, все на сыне вымещает? Пусть мальчик знает: папа ненормальный, папа не хочет так его любить, как все нормальные отцы… Хотя, быть может, Ленька просто мог подслушать, как орали за стенкой друг на друга они: «Ты хочешь, чтобы он — как ты?! Тебе было трудно — и сын должен так же? Ну так давай отдай его тогда…». — А то, что я отдам тебя в суворовцы и будешь жить в казарме, а не дома, она тебе не говорила? Послушай меня, Леня, хорошо послушай: у тебя уже есть много всего — велик есть, снегоход и так далее, и я могу тебе купить гораздо больше самых лучших вещей, вот любую машину, как только ты вырастешь, но ты пойми: если я дам тебе все эти вещи, это не сделает тебя сильнее, а наоборот. У тебя может быть очень много самых лучших машин, много денег, но если ты за них не дрался сам, то ты слабак. Ты какое-то время будешь этим вот всем наслаждаться, а потом придет сильный, намного сильнее тебя человек и все это у тебя заберет. Потому что, пока ты сидел на всем этом, что я тебе дал, дармовом, он качал свои мышцы, мозги, а ты нет. И поэтому он тебя сможет согнуть. Так устроена жизнь. Как война. Все мужчины воюют друг с другом. Везде. На хоккейной площадке. На разных заводах — чей завод может делать самые быстрые и сильные машины. Сделай то, что не может больше сделать никто, то, что можешь один только ты, и тогда ты хозяин, ты крут, все реально лежат под тобою, врубаешься?