Первая мировая. Во главе "Дикой дивизии". Записки великого князя Михаила Романова - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Хрусталев cтр.№ 146

14 июня. – Моя дорогая Наташа, продолжаю писать сегодня, а вчера совсем не имел времени, то одно, то другое мешает мне, так и прошел весь день. Курьер приехал вчера около 6 ч. вечера, запоздал на целые сутки из-за поезда. – Благодарю тебя за длинное и интересное письмо, но не скрою от тебя, что оно меня ужасно опечалило. Я в ужасном настроении был и раньше, а теперь чувствую себя совершенно разбитым и без всяких сил, как физически, так и нравственно. Все эти десять дней я чувствовал себя отвратительно. Четыре дня ходил с компрессами на ушах, благодаря чему вся голова была перевязана. У меня оказались форменные фурункулы в ушных раковинах, и так как это было на хряще, то особенно больно и чувствительно. Спал отвратительно и утомительно, т. к. лежать мог исключительно на затылке. На днях нарывы прорвались, но левое ухо еще побаливает. – Хотя тон моего последнего письма был веселым, как ты мне пишешь, на самом же деле я вовсе не думал быть хорошо настроен. Вообще с тех пор, как я сюда вернулся, я просто не знаю, что со мной делается, до того я изнываю от тоски, от слабости, сплю отвратительно, аппетита никакого и сижу целыми днями дома, несмотря на чудную погоду и временами свободное время. Только одну прогулку сделали на автомобилях в одно покинутое имение, где собирали на грядках землянику, после чего я еще больше раскис. – (Писать мне очень трудно, ибо не проходит 5 минут, чтобы кто-нибудь не попросился бы ко мне). – Тяжело же мне на душе по той причине, что что бы я ни сделал, ты всегда меня осуждаешь. Не приехал я на похороны [великого князя] Константина К[онстантиновича] по той причине, что я только недавно возвратился из продолжительного отпуска и не считал себя вправе опять уезжать, ведь теперь война, а не игра в солдатики. Когда меня уберут отсюда, ну тогда дело другое, а пока я командую дивизией, то это невозможно так часто разъезжать, а если это делают другие мои родственники и делают неправильно, то это для меня не пример. Ведь я же не веселюсь здесь, а изнываю, и ты сама отлично знаешь, что если только мне удастся вернуться домой, то я буду самым счастливым человеком. По этому поводу я предприму шаги, только никому не рассказывай об этом. В начале июля Ларька поедет в Россию и будет по этому поводу иметь разговор с моей матерью и братом. До этого разговора он заедет к тебе. Только еще раз прошу об этом молчать. – Мне бы хотелось тебе ответить на все, что ты пишешь, но не успеваю, а кроме [того] мне трудно изложить мою мысль точно, потому я отвечу в следующем письме к тебе.

15 июня. – Кончаю мое письмо сегодня. Оно написано отвратительно во всех отношениях, и мне очень это досадно, но я в растрепанных чувствах и мне трудно сосредоточиться. Благодарю тебя за ласковый конец твоего письма, но, к сожалению, он меркнет от общего тона письма, может быть, я и ошибаюсь и мне так только кажется, потому что я уже был в мрачном настроении. Прошу не обращать внимания на это письмо. Я хотел бы его разорвать и написать другое, но времени нет и в результате ты останешься совсем без письма. – Итак я кончу на сегодня, прибавив всего несколько поручений и ответив на твой запрос: прогулка по каналу в Зверинце была 8 мая, а фотография в дворцовом садике у черемухового кустика 19-го мая. – О брате Зейферт я писал, но о результате не знаю, потому прошу тебя запросить или Miss Lina или Елизавету Ивановну, было ли что-нибудь для него сделано? – Еще попрошу тебя купить у Ферейн дюжину бутылок белой хинной воды, а у Брокар, или туалетной воды, или цветочного од[еколо]на – Колон. Удобнее было бы приобрести несколько бутылок, а мне присылать по одной бутылке по мере надобности. Хинную воду также присылать по одной бутылке. – Я буду рад получить еще некоторые подробности о погроме. – Хорошо ли ты проводишь время в милой Москве, как я рад был бы быть с тобой. – Прошу отдать починить карандаш. – Прощай, моя дорогая Наташа, мысленно всегда с тобою, обнимаю крепко и нежно целую твои руки.

Всем сердцем и душой твой Миша.

P.S. Цветы я хотел еще послать прошлый раз, но забыл их вложить, к этому же письму они не подходят.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 97–102 об. Автограф.

20–23 июня 1915 г.

Моя родная и другая Наташа,

Только вчера ты, наконец, получила мое письмо, за которое, как ты мне телеграфировала, ты меня не благодаришь. Обижаться за это я не имею в данном случае права, т. к. действительно письмо мое было отвратительное, но не без причин. До получения твоего письма оно было ласковое и бодрее, а после прочтения твоего письма, как ты, вероятно, заметила, я сильно понизил тон (в смысле бодрости). Дело в том, что мне кажется, что ты не всегда бываешь справедлива ко мне и слишком меня критикуешь во всем; я вовсе не говорю и не нахожу сказать, что я всегда бываю во всем прав. Что же касается моей совести, то она делится на две части: я чувствую, что должен в такое тяжелое время служить для России и служить здесь на войне в строю, как бы тяжело мне ни было – (вот это одна половина). – А другая часть моей совести, зная, как ты мучишься моей службой тут вдали, мне не дает покоя ни днем, ни ночью. Эта мысль меня беспощадно грызет и до такой степени меня угнетает, что и выразить этого не могу. – Я, конечно, теперь ищу выход и буду стараться получить, если только возможно, другое и, главное, не строевое назначение, которое мне бы дало возможность вернуться домой, чтобы быть с тобой, мой Ангел. Я человек терпеливый, может быть, даже слишком терпеливый, из-за которого терпят даже некоторые несправедливости самые близкие мне люди, все это я сознаю отлично, но время, которое переживает Россия и весь ее народ, такое тяжелое, что, по совести говоря, мне было невозможно не пойти сразу в строй, и я убежден, что этим самым поступком я тебе принес пользу в общественном мнении, с которым, к сожалению, до известной степени приходится считаться. Наташечка, ты отлично знаешь, что не будь этой ужасной войны, мы бы спокойно жили за границей и мне бы и в голову не приходило поехать в Россию без тебя хотя бы на один день. А также ты напрасно обижаешь меня, написав, что в случае, если бы ты не получила разрешения возвратиться в Россию, то я, будто бы, все-таки тебя оставил в Англии и уехал бы один. Нет, я этого бы не сделал так же верно, как я об этом тебе пишу. Ведь я же уехал бы тогда с моей матерью, и как она этого хотела, значит тем более потом я не уехал бы один и не оставил бы тебя одну в Англии. – Запылал я к тебе такой любовью (как ты мне пишешь) не потому, что чувствую, что несправедливо к тебе отношусь, а просто по той причине, что я ужасающим образом скучаю без тебя, тягощусь разлукой, жалею тебя в полном смысле этого слова, а кроме того, чем больше я живу с тобою, тем больше я тебя люблю, ценю, уважаю. Ты не можешь отрицать этого, т. е. моего искреннего и сердечного отношения к тебе, не правда ли Наташа? – И вот зная, как ты страдаешь от разлуки (но я думаю, что я еще больше), я и решил хлопотать о том, чтобы меня отсюда убрали. Ларька [Воронцов-Дашков] поедет в Петроград через две недели и поговорит об этом, впрочем, я об этом тебе уже написал прошлый раз. – Сколько несчастья принес и приносит людям Василий Федорович. Я на днях прочел книгу «Кайзер без маски», которая мне очень понравилась, и мне кажется, что это правда, а не фантазия художника. Личность старика графа фон Шверин замечательно симпатичная. Характер Вильгельма совершенно правильно и даже беспристрастно описан, вот когда вышла наружу вся его дьявольская натура и политика, и вскоре, отрезвившись, немцы поймут и увидят это. Прочти эту коротенькую книжку. «Les Disciple» я продолжаю читать и на днях кончу, но если б не ты мне ее прислала, то я бы читать не стал, не нравится. – За фотографии тебя благодарят, т. е. [Б.В.] Никитин и Гиви Амилахвари. Снимала ли ты в Москве, если да, то прошу мне прислать на показ, а также и гатчинские снимки. – Я очень рад, что как дом, так и сад теперь вполне благоустроены. Я бы тебе посоветовал пригласить Сурова, пусть он снимет фотографией самые красивые углы нашего милого сада. В этом году я так и остался без ландышей, сирени и белых фиалок, что очень печально. – Трогательные Капнисты изредка присылают землянику и компот из нее. Свежую землянику я просил их больше не присылать ввиду того, что она приходит почти вся испорченная. Земляничный компот Дорондовского, т. е. Верховцева также вкусный, я только не понимаю, почему он перестал посылать соленое масло, как я просил делать, несоленое здесь совсем ни к чему и через несколько дней становится почти несъедобным из-за жары. В телеграммах я все забывал тебе об этом написать. – Мне также, как и тебе, приходится перескакивать с одного предмета на другой, только из-за того, чтобы не забыть об этом написать. – Инна Алек[сандровна] [Эриванская] на этих днях уехала в Петроград, наверное, ты ее вскоре повидаешь. В их отряде постоянные недоразумения и ссоры и соревнования между сестрами, кто там прав, кто виноват, совершенно невозможно сказать, я думаю, что все виноваты. У нас теперь ушли две хорошие сестры: Старосельская и Лебедева. Инне А[лександровне] я посоветовал оттуда уйти, посоветуй и ты, а то у нее постоянно выходят какие-нибудь обиды и, в конце концов, может случиться какое-нибудь крупное недоразумение, что будет крайне неприятно ей самой и ее друзьям. Она хороший человек, но очень невыдержанная, да и повиноваться не умеет, и вот те причины, почему таким натурам не стоит даже и стараться служить, все равно ничего хорошего не выйдет из этого. Не скажи ей только, что я о ней написал. То, что ты пишешь о Юзефовичах, не так; не понимаю, кто занимается такими сплетнями и кому это надо. Можно их обоих не любить, но говорить того, чего нет, не следует. Вера Мих[айловна] [Юзефович], как я тебе писал, работает без передышки с маленьким поездом между ст. Торские и Тлустэ. Остальной мой поезд перекатан на российскую колею и будет ремонтироваться в Одессе или в Киеве, персонал за это время будет отдыхать. Юзефович с женой видятся ежедневно, или почти ежедневно (я так думаю, но не знаю). Здесь же, т. е. в нашем расположении, я ее ни разу не видел. Наташа, мне жалко, что тебя сумели люди так восстановить против Юзефовича. У него, может быть, много недостатков, но по отношению меня его нельзя ни в чем упрекнуть. В отношении тебя также он никогда ничего не сделал чего-нибудь нечестного или некорректного. Ты почему-то вообразила себе, что он мешал нам видеться или вообще во всем желал влиять на меня в служебном отношении и т. д. Я могу тебя уверить, что это не так. Правда одно, что без меня ему крайне трудно бывает, и вот вся причина, почему он ждет всегда с нетерпением моего возвращения в дивизию. Наша дивизия не регулярная часть, и командовать ею совсем не так просто, как может казаться; столько постоянно вопросов всяких, обид, жалоб между полками и т. д. Когда я здесь, тогда все это принимает более мирный оттенок, а без меня ему более чем трудно. В боевом отношении он большой молодец, всегда делает правильную оценку и отдает соответствующие распоряжения, которые приводят к хорошим результатам. – С [В.А.] Вяземским теперь он в отличных отношениях, не знаю, кто тебе мог сказать то, что ты мне написала. Я Вяземского вчера сам нарочно спросил об этом. Когда я был в отсутствии, то, кажется, Юз[ефович] сердился на Вяз[емского], что конвой остался без своего командира, а теперь командует им другой офицер, вот и все. А кроме [того], в то время вышел приказ от Верховного [главнокомандующего], который гласил с большой строгостью об отчислении всех лишних и прикомандированных к штабам офицеров – обратно в строй, таких у нас было несколько человек, в том числе [Л.Л.] Жирар, [В.А.] Вяземский и [Б.В.] Никитин. Но этот вопрос уладился, и они все остались на прежних местах; «c’est comme cela qu’on ecrit l’ Ristoire» (“вот как мы писали историю” – фр.). – Я все это пишу к тому только, чтобы ты не сердилась на Юзефовича, который мне действительно очень предан, без всякой задней мысли. О тебе он меня всегда спрашивает. После войны он собирается уйти в отставку и его мечта попасть в Гос. Думу. Итак, не сердись на Юзефовича. – Как безумно счастлив я буду тебя повидать в июне, как ты мне пишешь, только вопрос, где это будет, в усадьбе под Тарнополем или где-нибудь еще ближе к России, что, кажется, к тому и клонится. – Холин на днях возвратился из Москвы и привез мне письмо от Юлии Владиславовны [Шереметевской]. Она пишет, что собирается приехать с Кирюшей в Гатчину.