Загнанная в ловушку. Взаперти. Под водой.
Я барабанила в окно, но никто не пришел.
Выпустите.
Меня.
Отсюда.
Я снова вернулась в камеру, где меня заперли в первый раз. Я стучала в дверь, но никто не приходил. «Плачь, сколько хочешь, солнышко. Дверь будет закрыта до утра». Я сорвала одеяло, перевернула кровать вверх дном, легла на пол, пинала ногой стену и кричала так, что лопался череп. И тогда начали открываться ящики памяти, куда я не заглядывала годами, и я снова захлопывала их, но обрывки воспоминаний все равно просыпались, то от голоса, то от крика. Это была самая невезучая ночь в моей жизни. Мне было так страшно, что я рвала на себе волосы. «Пожалуйста. Выпустите меня отсюда».
Врррвррррврррр. Как зверь, рычащий во сне.
Я перестала колотить. Выбившись из сил, я прижалась щекой к стеклу и смотрела в тусклое освещенное чрево, набитое машинами, бампер к бамперу, сплошь пустые окна и унылые цвета. Я легла на спину и уставилась на зеленовато-кремовые крапинки на потолке, и в голове открылась большая пустая дыра. Туда ворвалась тьма.
«Мамочка. Куда же ты ушла, мамуля? Почему ты меня бросила?»
Корабль качнуло. И все ящики вдруг разом выскользнули из тяжелых коричневых сундуков, извергая содержимое к моим ногам. И я не могла их остановить. Я не хотела смотреть, но было слишком поздно, и мне пришлось смотреть. Они были там. Три маленькие танцующие фигурки – мама, Дэнни и маленькая Холли Хоган. Мы были заперты вместе в высотном доме, в этом мгновении, заперты навсегда, как насекомое в смоле янтарного кольца.
43. Дом в небесах
«Сладкие мечты сделаны из…» – напевает женский голос из стереодинамиков. Мама смеется, прижимая утюг к красной вышитой блузке. Дэнни тоже смеется, а я смотрю на них и недоумеваю, почему они надо мной подшучивают.
– Черт, Бридж, – гогочет Дэнни. – Отпад.
– Отойди, Холл, – говорит мама, размахивая утюгом. – Пока я не прижгла тебе лицо. Вали отсюда.
Я тащусь в ванную, держа в руке смятый тюбик зубной пасты. Я закусываю губу. Жду. Все тихо.
И вдруг.
– Дай мне эти чертовы деньги, Бридж. Дай сюда.
Дэнни беснуется. Звенят нож и вилка, грохочет тарелка. Я не хочу двигаться, но мама без меня не справится. Ноги сами ведут меня обратно в гостиную. Тарелка лежит лицом вверх на полу. Застывший на ней яичный желток как будто пластмассовый. Гладильная доска валяется на боку, задрав железные ноги. «Кто я такая, чтобы не соглашаться?» – звучит песня.
– Сучьи деньги, – ругается Дэнни. – Я знаю, что они где-то спрятаны.
Он говорит о деньгах, которые мы с мамой копим на поездку в Ирландию. Иногда мама прячет их в банку с хлопьями для завтрака. Или в кастрюлю в буфете. Или в своих высоких кожаных сапогах.
– У меня ничего не осталось, – огрызается она.
– Лгунья.
Теперь Дэнни прижимает ее к стене, держит за плечи.
– Отпусти маму! – кричу я.
Мама извивается и брыкается. У нее в руке раскаленный утюг, и она опускает его на плечо Дэнни. Тот взвывает.
– Сам ты лгун, – кричит она.
– Сука. – Он вырывает у нее утюг и бьет ее по щеке. – Я сейчас тебе лицо прижгу, – говорит он. И подносит почти вплотную утюг к щеке.
Они оба замирают. Все что-то ищут.
– Пожалуйста, Дэнни. Остановись, – шепчет мама.
– Я это сделаю, Бридж, – шипит он. – Я превращу твою физиономию в растекшийся желток. Клянусь.
– Дэнни. Прошу тебя.
– Они в сапоге, Дэнни, – пищу я.
Но меня не существует. Он впивается в нее глазами, упираясь бедром ей в живот, как будто она из пластилина.
– Деньги в мамином сапоге, – кричу я.
Мягко, как будто поцелуем, он прикасается утюгом к ее волосам, и в комнате пахнет паленым.
– Послужит тебе уроком. – Он смеется, отступая назад. «Сладкие мечты сделаны из этого, сладкие мечты сделаны из этого…» – Шучу, Бридж.
Она поднимает прядь своих волос, и ее округленный рот напоминает букву «О». Дэнни возвращает ей утюг и проносится мимо меня в спальню. Слышно, как сапог швыряют в стену. Потом он возвращается в гостиную, и его лицо, как маска в музее, пустое и узкое, в обрамлении темных кудрей. Он машет рукой.
– Всем пока. – И уходит, не оборачиваясь.
Хлопает входная дверь.
– Дэнни-бой, – всхлипывает мама. – Вернись, Дэнни. Вернись.
Но он ушел, и я этому рада. Должно быть, он спустился по лестнице, потому что не слышно жужжания лифта.
Фигурка Дэнни падает вниз. Одним меньше, остаются двое. Мама и я.
– Мам?
Песня еще звучит. Мама стоит на коленях, склонившись над опрокинутой гладильной доской. Она скулит, как больное животное, и ее халат раскинут на ковре прозрачными крыльями летучей мыши.
Я подхожу и трогаю ее волосы.
– Мам?
– Дэнни, – стонет она.
Она поднимает голову и видит меня, и ее глаза становятся узкими щелками.
– Ты. Это ты во всем виновата, Холл. – Она дергает меня за рукав пижамы, притягивая к своему лицу. Она трясет меня за плечи. – Зачем ты сказала ему, где деньги? Обезьяна, ты. Это были мои деньги, обезьяна. Мои.
Теперь я прижата к стене. И серебристая подошва утюга с дырочками, откуда выходит пар, надвигается на меня вместе с маминой красной рукой и костлявым запястьем. Я брыкаюсь, как бешеная, но она хватает меня за шею свободной рукой, и я кусаю ее, и тогда она грязно ругается, и утюг пикирует, как реактивный бомбардировщик, жестко приземляясь мне на голову. Жженые волосы пахнут, как ведьмы на костре или прогоревшие бенгальские огни. Моя голова взрывается, и горячий металл жжет мне ухо, и я пинаюсь и кричу, и утюг падает мне на ногу. Я ору как резаная.
– Замолкни, Холл. – Она бьет меня по лицу. – Соседи донесут на нас.
Мое лицо морщится, плечи трясутся, но не слышно ни звука. Разве что наше тяжелое дыхание.
Я и мама. Запертые в этом мгновении навсегда.
Мама отшатывается назад. Ее лицо белое, губы дрожат.
– Холл, – шепчет она. – Тебе больно, Холл?
Она укладывает меня на диван, а сама устраивается на полу возле моей головы, подкладывая под нее красную блузку, как подушку, и теперь она больше похожа на мою настоящую маму. Она делает это как во сне, ее глаза блуждают и смотрят невидящим взглядом.
– Ты в порядке, Холл?
– Да, мама.
– Тебе очень больно?
– Нет, мама.
– Сейчас я уйду, Холл.