Семейная хроника - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Аксакова-Сиверс cтр.№ 121

Музыку девочки забросили. Таня поступила на конструкторские курсы, Оля — в дорожный институт. Иван Дмитриевич продолжал работать на лесозаготовках близ станции Мга, Виктор получил место инженера на ближайшем к Ленинграду участке бывшей Николаевской дороги.

Жизнь как будто вошла в нормальную колею, но радость со смерти Павлика в эту семью уже не возвращалась. К тому же Оля стала кашлять кровью. Ей все же удалось окончить институт, но в 1933 году, во время накладывания пневмоторакса в Обуховской больнице, она мгновенно умерла тут же в процедурной. (Видимо, была допущена какая-то ошибка.) Отпевали Олю в Греческой церкви, где за пять лет до этого мы с ее братом и Татьяной Николаевной стояли у Пасхальной заутрени, а похоронили на Охтенском кладбище. Вскоре умерла и крестная. Других членов семьи я, с моим отъездом из Ленинграда, потеряла из виду.

Но возвращаюсь к 1929 году. Два или три раза мне удалось получить свидание с отцом в ДПЗ через две решетки, но эти свидания радости не доставляли, и папа обычно прерывал их ранее назначенного срока. Зато в апреле, когда отца, больного воспалением легких, привезли со Шпалерной домой, мы возликовали и вообразили, что все муки кончены. За пять месяцев пребывания в тюрьме папа ясно понял причину своего ареста: «снять» его с работы во время «чистки» Академии было неудобно, так как должность была выборная — следовало действовать иначе и более радикально. Первое время его обвиняли в похищении из Государственного архива дневника короля Станислава Понятовского, над которым он одно время работал. Потом, когда отец указал точно, в каком отделе архива этот дневник должен находиться и сотрудники архива удостоверили, что рукопись на месте, о Станиславе Понятовском никто больше не вспоминал. Других обвинений не предъявлялось, разве что камергерство в прошлом, которого отец никогда не скрывал!

По прибытии домой папа был уложен в постель, и благодаря заботам его старой знакомой врача Дитерихс силы его стали восстанавливаться. Не знаю, кому он был обязан этой временной передышкой. «Временной» потому, что через месяц с небольшим мы увидели, что муки далеко не кончены. Все радужные надежды разлетелись в прах, когда отца снова забрали на Шпалерную и там объявили, что, по постановлению «тройки» НКВД, он высылается на три года в Туруханск, причем следовать туда будет по этапу. Я помчалась в Москву, надеясь через Красный Крест и Екатерину Павловну Пешкову выхлопотать право ехать в ссылку за свой счет, но пока шла переписка, отца погрузили в товарный вагон, и Александра Ивановна еле поспела передать ему рюкзак и корзинку с продуктами.

До 1937 года я бережно хранила пачку писем отца из сибирской ссылки. Письма эти представляли большой интерес — как по своему стилю, так и по содержанию. С большой наблюдательностью и объективностью отец описывал этап и четыре зимы, проведенные на берегах Енисея (в Туруханске и селах Верхнеимбатск и Ворогово). Четвертая зима досталась отцу сверх нормы, потому что необходимые для выезда бумаги не поспели до закрытия навигации. И все эти невосстановимые документы были у меня отобраны совершенно бессмысленно в Саратове.

Всем известно, что «этап» — это самая тяжелая часть хождения по мукам, именуемого «ссылка». И страшен этап главным образом из-за непосредственной близости с уголовниками, которые обычно осуществляют свою деятельность при полном невмешательстве конвоя и начальства. Комендант Новосибирской тюрьмы был в этом отношении приятным исключением. При следовании этапа с вокзала в тюрьму (людей гнали пешком, а вещи везли на телеге) папина корзинка оказалась прорезанной ножом и опустошенной. Узнав об этом, комендант запер ворота, указал на большой камень и заявил, что никого не впустит во двор, пока все украденное не будет собрано и положено на этот камень. Люди стояли перед воротами больше часу. Наконец, это, по-видимому, всем надоело, и вещи отца (за исключением всего съестного) стали появляться на камне. Съестных продуктов уже не существовало — они были мгновенно поделены и «использованы по назначению». Отцу, таким образом, предстоял путь до Красноярска и бесконечное следование вниз по Енисею в трюме парохода «Спартак» на казенном пайке черного хлеба. Но я об этом узнала лишь впоследствии.

Когда я вернулась из Москвы после бесплодных хлопот и уже не застала отца дома, нам с Александрой Ивановной пришлось срочно ликвидировать папину квартиру, которую после его осуждения отбирали в ЖАКТ. (Александре Ивановне предоставили небольшую комнату на Песках.) Часть мебели пришлось продать. Некоторые вещи я перевезла к себе на Мойку, но главной заботой стала библиотека, представлявшая большую научную и художественную ценность.

В этот критический момент ко мне пришел председатель Археографической комиссии Академии наук Александр Игнатьевич Андреев и сказал, что Академия покупает все папины книги сразу за 3000 рублей, которые будут выплачиваться с рассрочкой на три года по 100 руб. в месяц. Выбора у меня не было, и я с радостью согласилась, думая, что таким образом трехлетнее пребывание отца в Туруханске будет материально обеспечено. К тому же я помнила, насколько неприятна отцу была мысль, что его книги могут когда-нибудь разойтись по букинистам. Еще в дореволюционные времена он говорил: «На Шуру я меньше надеюсь, но ты, Танюша, после моей смерти пожертвуй мою библиотеку в какое-нибудь учреждение». Жертвовать я теперь не могла, но была рада, что книги единым блоком войдут в Академию наук.

Александр Игнатьевич Андреев, который был с папой в хороших отношениях, приехал с транспортом — книги погрузили и отвезли в помещение Археографической комиссии, в старинное здание, находящееся на Васильевском острове, в непосредственной близости от Ростральных колонн. Никакой расписки я не попросила, так как сдавала библиотеку в надежные руки, а первый взнос мне обещали сделать осенью, когда покупка будет оформлена через бухгалтерию. В середине лета квартира на Миллионной, 17 перестала существовать — вернее, в ней поселились чужие люди.

Тем временем Борис, проведя зиму в Кзыл-Орде, приехал в отпуск на Мойку и сообщил, что столица Казахстана переносится в Алма-Ату и ему придется туда переселиться. Увидев, что я измучена и утомлена событиями предшествующего периода, и думая, что перемена места будет мне полезна, он предложил совершить с ним поездку в Алма-Ату по только что построенному и даже еще не введенному в эксплуатацию Турксибу.

Побуждения у Бориса были самые прекрасные, но практически путешествие в Среднюю Азию летом не дало ожидаемых результатов и не оставило приятного впечатления. В поезде было пыльно и душно. Взятая нами с собою Кэди в изнеможении лежала под лавкой вагона. Борис, которому, может быть, надоело «возиться» со мной или по какой-нибудь другой причине, был не в духе. Он довольно много пил на станциях и от этого становился еще более раздражительным.

В довершение всех бед ночью близ станции Ак-Булак какие-то жулики, взобравшись на крышу вагона, крючком зацепили и похитили через окно подаренное мне мамой дорожное пальто Burbery. Я услышала легкий треск порванной вешалки и увидела, как пальто мелькнуло перед глазами и исчезло в темноте. Проводник потом сказал, что такой метод характерен для перегона Оренбург — Ак-Булак.

На станции Луговой мы пересели в товарный вагон (пассажирское движение еще не было установлено), и наш поезд с осторожностью двинулся по еще не вполне достроенной линии. По обеим сторонам пути расстилалась выжженная июльским солнцем степь, которую кое-где пересекали пустынные возвышенности. Продвигались мы не «мелкой рысью», а черепашьим шагом и лишь на третьи сутки достигли Алма-Аты, города, лишенного какой бы то ни было восточной экзотики (которой, по существу, и нельзя было ожидать от поселения, возникшего во второй половине XIX века вокруг русской крепости). Но отсутствие памятников материальной культуры Востока компенсировалось чудесным видом на горную цепь Заилийского Алатау, которая на закате окрашивалась в феерические цвета и казалась очень близкой.