Вечная мерзлота - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Ремизов cтр.№ 76

Шура на следующий день снова перечитал письмо. Ходил и думал. Вечером, после отбоя, когда в санчасти все затихло, сел к столу. Решил написать все, как есть, все, что знает о Горчакове. Открыл ее письмо перед собой. Ася женщина культурная, это было сразу ясно, и Шура робел, не знал, как подступиться. Перечитал еще раз.

«Дорогой мой Гера! С наступающим тебя Новым годом и Рождеством!

Почти полтора года прошло, как я не получаю твоих писем. Это не упрек. Просто с того момента, как я написала первую фразу этого письма, прошло два дня. И все эти два дня я “писала” и “писала” тебе. Те письма были настоящие, женские, нервные, слезливые и даже про любовь. Так что все мои упреки остались там. А это письмо… ну, просто письмо. Скорее всего, опять в никуда.

С Натальей Алексеевной все в порядке, только слабеет и совсем перестала спускаться во двор. У нее новое увлечение – она пишет письма. Ученикам, старым друзьям и хорошим знакомым, которых у нее множество, и я не уверена, что все они живы. Эти письма о прошлом, чаще об очень далеком, я краем глаза заглядывала, написаны очень ясным, старым слогом, в них ничего о сегодняшнем дне. Она садится с утра, пишет черновик, потом переписывает – на это уходит целый день. Руки у нее слабые и трясутся, но она очень довольна этой работой. С Александрой Казимировной и еще с кем-то переписывается по-французски. Иногда спрашивает у меня какие-то выражения, но, кажется, она лучше меня знает. У нее удивительно красивый французский язык каких-то старых времен, так теперь и французы не говорят.

Но вообще, с ней сложнее, чем с детьми.

Коля не хочет учить язык. Мы тоже, конечно, ленились, но и не думали, что можно не учить. А они теперь, после войны, очень взрослые стали, почти мужчины… Коля перед Новым годом заявил, что в школе будет до восьмого класса, потом пойдет учеником слесаря на завод, и все свободное время – только футбол! Его кумир сейчас – какой-то невероятный молодой вратарь “Динамо” Лев Яшин. Может быть, ты слышал по радио – я помню только, что он в воротах стоит в кепке.

Наталья Алексеевна последнее время стала настойчиво спрашивать меня, почему я не занимаюсь твоей судьбой – не пишу писем, не требую пересмотра дела. Она не помнит, что ты сидишь уже по новому обвинению. У нее очень неровно работает память. Что-то помнит в мелких деталях, что-то совершенно не помнит и сердится, когда я напоминаю, а что-то просто не хочет вспоминать – бережет психику. Недавно рассказала мне очень подробно, как они вместе с Надюшей Крупской учительствовали на вечерних рабочих курсах за Нарвской заставой. И как она потом ходила к ней просить за тебя. А она ведь за Илью ходила. Ты тогда был на свободе, Илья и Лида были арестованы, но не осуждены еще.

Как давно все это было! Странные времена – нам ведь тогда не страшно было, а просто непонятно. Мы с тобой совершенно не верили, что Илью могут осудить, – ты боготворил своего старшего брата. И когда ему дали три года, были очень удивлены (не возмущены, а удивлены!) и ждали, что его отпустят. Наталья Алексеевна действительно (ты был в экспедиции) ходила к вдове Ленина с просьбой разобраться, но Надежда Константиновна даже выслушать ее не смогла. К ней очередь стояла таких, и она очень жалко выглядела.

Но я отвлеклась. Написать тебе о нашей жизни, о трудностях… Да их, собственно, и нет особых. Как у всех, так и у нас. Подрабатываю на трех фронтах: перепечатываю, преподаю музыку и языки частным образом, иногда перевожу. С работой, даже если бы и взяли, пока придется подождать. Севу в садик не устроишь, везде большие очереди, или надо что-то отнести заведующей, а нам нечего, да и не умею.

Сева растет быстро, очень самостоятельный и ужасно милый. У него наступает самый хороший возраст. Он все больше и больше становится похожим на тебя в молодости. И лицом, и повадками. Все изучает и все прекрасно запоминает. Недавно принес журнал Академии наук с твоей статьей о металлоносности сибирских траппов: почитай книжку! Я спрашиваю: почему эту? Это папина, – отвечает, – мне Коля читал! Тебе было интересно? Да!

Он крупный, а еще эта его серьезность, ему четыре года, а все дают шесть-семь. Теперь, правда, много очень слабеньких детей. Он все всем раздает, особенно жалеет голодных и нищих. И калек, их теперь тоже много. Смотрит на них очень внимательно и требует, чтобы я что-то им дала. При этом у него такие серьезные глаза, что мне стыдно становится, что эти люди голодные. Он очень необычный, очень глубокий мальчишка.

Вот такие у нас трудности. Я иногда ясно чувствую, что счастлива. У меня двое твоих детей. Всего за полгода жизни вместе. Если бы Господь хотел меня наказать – так многие думают! – их не было бы! А они есть!

Мы все целуем тебя крепко.

5 декабря 1949 года».

И ни слова про фотографию не написала… Шура долго сидел, раздумывая.

Он очень готовился к этому письму, хотел даже ручку с пером и чернила где-то надыбать, но передумал. Пером он до войны последний раз писал. Карандаш заточил, положил перед собой листочки из школьной тетрадки, потрогал шершавыми прокуренными пальцами красную линию полей. Вспомнилось, как школьником боялся заступать за эту линию – отец пошутил, что выгонят из школы, если заступит. Пацанов своих он не успел в школу отвести, а теперь уже и Витька, младший, тридцать девятого года рождения… Шура надолго застыл, высчитывая, в каком же он классе… получалось в третьем или в четвертом. Значит, Сашка уже в шестом. Вернусь, Витька восьмилетку закончит, на завод может идти учеником… Уходил на фронт, совсем желторотые пузаны были, четыре и два годика. Уезжал ненадолго – немца разгромить… Сердце Шурино сдавило тоской, – кто-то взял и отнял все это у его ребят… Мечтал лодочку завести килевую, в выходной на Волгу выезжать, катать свою Веру Григорьевну, с пацанами рыбку ловить в камышах… А Верочка, стройная, на песочке лежала бы… Не вышло с немцами по-быстрому, четыре года на них ушло, ладно… – лицо Шуры уже косилось в злобной гримасе, – а восемь лет лагеря – ни за что ни про что! Это уже тебе надо было, отец родной! – У Шурки зубы крошились от ярости. – Кайло бы загнать в твои безумные мозги по самую рукоятку! И пусть бы кончили меня тут же, пусть псами изорвали, как бы раскроил твою рябую морду! Нет такого фашиста на земле, который столько нам наделал!

Шурка очнулся, лицо расправил от нервной злобы, выглянул в коридор и выскочил на улицу. Дрожащими руками сигарету подкурил. Не выдерживала психованная Шуркина натура этих мыслей. Как застарелая, гниющая заноза сидели они в душе, не за себя, за несчастных российских баб ненавистью исходил. Кто вернет им погубленную молодость? Подлые энкавэдэшные сапоги об эту удивительную Асю вытерли!

Только на другой вечер сел за письмо. Опять волновался, чтобы глупость какую не написать, фитиль в лампе вычистил. Достал из тайника Асино письмо, фотографию, конверт с написанным уже адресом. Чистых листочков из тетрадки не было. Сунул руку глубже за фанеру, обшарил весь тайник, но уже вспомнил, что забыл вчера листочки на столе. За голову схватился! Искурили, подлецы! Искурили детские листочки, суки вонючие, каторжные!

Письмо еще на два дня отложилось, Рита принесла бумаги из дома.