Три дочери Льва Толстого - читать онлайн книгу. Автор: Надежда Михновец cтр.№ 121

В Москве началась редакционная работа, первым ее руководителем по приглашению Александры Толстой стал Тихон Иванович Полнер (она служила под его началом еще во время Первой мировой войны). Позднее его сменил профессор А. Е. Грузинский. Из Петрограда периодически приезжал В. И. Срезневский. Необходимо было тщательно описать сохранившиеся рукописи, внимательно провести выверку текстов, всесторонне представить историю создания произведений.

Софья Андреевна Толстая в меру своих возможностей и сил тоже принимала участие в начавшемся деле. В мае 1918 года сын Сергей попросил у нее просмотреть дневники Льва Николаевича и выписать из них «годы и числа, когда что писалось». Софья Андреевна записала 23 мая: «…и я весь день этим занималась». На следующий день: «Продолжала весь день работу над дневниками Льва Ник-ча, заказанную мне Сережей» ^[1148]. 28 мая: «Весь день занималась бумагами, дневниками и всем, что касается Льва Ник-ча, и составляла каталоги» ^[1149]. 3 июня старший сын писал о ходе работ, о планах и вновь обращался с просьбой к матери: «Работали мы с любовью и увлечением, и очень бережно относимся к рукописям. Я взялся редактировать дневники, но, конечно, не все, пока я себе наметил только холостые дневники, следующий период могла бы сделать Таня вплоть до 1900 г., до крымской болезни, в этом и я бы мог помочь, могла бы работать Саша с Гусевым и Булгаковым. Мих. Вас. ^[1150]расскажет, какие сведения нужны для разработки дневников» ^[1151]. Она продолжала помогать сыну Сергею в работе с дневниками и летом 1919 года.

16 июня 1918 года Софья Андреевна отметила: «Приехал Полнер Тих. Ив. и дочь Саша, полная энергии и как будто хорошо ведущая с Сережей дела рукописей и разборки всего находящегося в Румянцевском музее» ^[1152]. Вместе с тем в сентябре Александра Толстая испытывала какие-то сомнения. О происходящем с младшей сестрой с тревогой написала старшая Татьяна:

«Вчера приехала Саша и Фельтен ^[1153] из Москвы. Она собирается уезжать из Москвы и оставлять дело разборки рукописей отца в Румянцевском музее. Мне это очень жаль. Но она еще мечется. В ней ничего не установилось, и она поэтому не может прямо идти. Отца она никогда не понимала, и, любя его всем сердцем, она все же жила и живет до сих пор интересами, вполне чуждыми его духу.

В общем же, из ее жизни получается что-то нестройное, нецельное. Никогда она не может прилипнуть к одному делу» ^[1154].

В тот день зашел разговор о текущих событиях. 30 августа был убит Урицкий, председатель Петроградской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, и в тот же день, как помним, состоялось покушение на Ленина. В разговоре зазвучали весьма резкие и агрессивные высказывания приехавших в адрес большевиков. Татьяне Львовне подобные настроения претили: любое убийство – Григория Распутина, Урицкого или Ленина – ей было в равной степени «противно». Убийства и покушения, с ее точки зрения, ничего не могли изменить в самих основах жизни духовно не просветленной части народа, на которую, как выясняется, опирается новая власть. И значит, устранением представителей власти террором как с одной, так и с другой стороны проблемы не решаются.

И Татьяна Львовна выразила собственное мнение: она написала, что живет вне политики, а ее «возмущение и отвращение к действиям большевиков – теперь немного улеглись». Исходя из контекста ее дневниковой записи, где присутствует осторожная недосказанность, можно предположить, что сомнения Александры Львовны в необходимости продолжать дело подготовки Полного собрания сочинений были связаны с политикой большевиков – политикой Красного террора, закрепленной декретом от 5 сентября 1918 года, и с ее уже еле сдерживаемым внутренним сопротивлением этой власти, не отвечающим – в переходе на враждебный настрой – отцовскому духу. Так, по всей видимости, и могут быть прочитаны резкие по своему тону дневниковые строки Татьяны Львовны о младшей сестре: «Отца она никогда не понимала, и, любя его всем сердцем, она все же жила и живет до сих пор интересами, вполне чуждыми его духу». Надо учитывать и еще один момент, проясняющий позицию Александры Львовны: она полагала, что, готовя издание, поневоле служит новой власти, и не могла с этим смириться. И все же Александра Львовна приняла решение продолжить эту деятельность. Время от времени приезжала в Ясную ^[1155].

В зимнее время работали в экстремальных условиях холода. Александра Толстая вспоминала:

«В одной из больших зал музея, где мы меньше всего мешали стуком машинок, нам поставили несколько столов. Музей не отапливался. Трубы лопались, как и везде. Мы работали в шубах, валенках, вязаных перчатках, изредка согреваясь гимнастическими упражнениями.

Стужа в нетопленом каменном здании с насквозь промерзшими стенами, куда не проникает солнце, где приходилось часами сидеть неподвижно, – хуже, чем на дворе. Согреться невозможно. Сначала остывали ноги, постепенно леденящий холод проникал глубже; казалось, насквозь промерзало все нутро, начиналась дрожь. Мы запахивали шубы, старались не двигаться, но дрожь усиливалась, стучали зубы» ^[1156].

В феврале 1919 года в Москву приезжала Татьяна Львовна, о чем оставила запись в дневнике: «Москва неузнаваема. Совсем нет магазинов. Есть городские лавки, в которых по карточкам дают очень маленькое количество продуктов – настолько малое, что жить ими нельзя, и вся Москва живет тем, что она потихоньку из-под полы, через черные лестницы покупает у спекулянтов по бешеной цене» ^[1157]. В Румянцевском музее энтузиасты-текстологи, как вспоминала Александра Львовна, «пили горячую воду без сахара во время отдыха и грызли сырую морковь, больше есть было нечего» ^[1158]. Александра Толстая заметила: «Я приношу себе большей частью тоненький кусочек хлеба и воблу. Она твердая, ее надо долго жевать, и потому на время исчезает чувство голода, а главное, после соленого можно влить в себя большее количество чая» ^[1159]. В те годы сама Александра Львовна жила за счет пасеки, привозила мед в Москву и продавала его. Вырученного едва хватало на еду.