Три дочери Льва Толстого - читать онлайн книгу. Автор: Надежда Михновец cтр.№ 91

«– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.

– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!» ^[895]

Таким же незлобивым было отношение к врагу и через столетие – в первые месяцы сражений. К примеру, Рождество 1914 года осталось в мировой истории таким: на Западном фронте были прекращены боевые действия, а английские и германские солдаты обменивались рождественскими поздравлениями. В начале Первой мировой войны и в ходе дальнейших боевых действий военные, относящиеся к враждующим сторонам, не переставали быть людьми единого христианского мира.

Александра Львовна вспоминала о времени своей службы в 187-м санитарном поезде:

«…На перевязочном пункте в Белостоке я перевязывала солдата, раненного в ногу. Веселый был парень, и, хотя нога у него сильно болела, он радовался, что его эвакуируют: „Домой поеду, к жене, ребятам. Они небось соскучились обо мне“. Напротив веселого солдата сидел на стуле немец. Рука перевязана кое-как, бурым потемневшим пятном через марлю просочилась кровь.

– Эй, немчура! – вдруг заорал во все горло веселый солдат. – Не гут, не гут, зачем ты мне, немецкая морда, ногу прострелил? А? – И показывает на рану.

– Jawohl! – соглашается немец, показывая руку. – Und Sie haben mir auch mein Hand durchgeschossen ^[896].

– Ну ладно, немчура, война, ничего не поделаешь… – точно извиняясь, сказал солдат.

Оба весело и ласково друг другу улыбнулись» ^[897].

Лев Львович Толстой написал о положении тяжелораненых немцев с глубокой горечью: «Ни одного доктора, один только фельдшер на несколько сот человек. В отдельной небольшой комнатке, человек на восемь безнадежных, несколько человек умирают без всякой помощи. У одного весь живот раскрыт, и никто еще не помог ему» ^[898].

Михаила Львовича Толстого в эмигрантские годы его жизни разыскал венгерский граф. При этой встрече русский и венгр бросились друг другу в объятия. «Они познакомились, – уточнил сын Михаила Львовича, – при курьезных обстоятельствах. Во время войны на Юго-Западном фронте этот венгерский граф попал в плен к русским. В полдень в палатке был накрыт стол; мой отец нашел вполне естественным пригласить пленного обедать вместе с другими офицерами. За столом они поговорили о военной утренней стычке, нашли много общих знакомых, после этого венгра отправили в плен. Венгерский дворянин никогда не забывал этот благородный поступок и поклялся отплатить долг, разыскал моего отца, которого в тот же вечер пригласил в цыганский ресторан» ^[899].

Исходная архетипическая оппозиция «свой – чужой» во всех этих историях присутствовала, ибо война есть война. Однако русские, французы, немцы, венгры – все искренне сопереживали друг другу.

И все же первоначальные представления людей, вовлеченных в водоворот военного времени, не могли не претерпевать изменений. В европейском и российском обществе шли разнообразные и сложные процессы. Патриотические настроения начала войны неуклонно угасали, и заметно активизировались антивоенные и антиправительственные, и не только они. В самом начале войны и сын Л. Н. Толстого Лев публично высказался в духе «русской идеи» Ф. М. Достоевского ^[900]:

«Встает, поднимается русский народ… Хочет стряхнуть с плеч вековое немецкое иго. Идет на смерть за свое великое.

Давно в истории русской не было такого взрыва воодушевления. Что-то надвигается такое, чего мы не ждали от нас самих, чего мы не ждали от Провидения. Каждый день, каждая секунда русской жизни теперь полны глубочайших душевных переживаний, глубочайшего смысла, серьезности и умиления. 〈…〉

Борьба началась за те великие начала, какие должны стать навеки в основу культуры человечества… Начала эти славянские. Эта борьба не оценивается обыкновенной меркой. Перед этой борьбой, за которой рвется на простор подавленный дух, нет ни страха смерти, ни страха перед страданиями, которые облегчат долг каждого из тех, кому не суждено быть в рядах борющихся…» ^[901]

Это было весьма громкое и знаменательное высказывание сына Льва Толстого, поднимавшее на щит коренной историософский вопрос послепетровского времени – о самоопределении России.

Однако позднее, в книге «Опыт моей жизни», в одном очень резком заявлении Льва Львовича в связи с военными неудачами России отчетливо и довольно неожиданно в контексте ранее им же сделанного публичного «продостоевского» высказывания прозвучали, помимо прочего, и резкие антирусские нотки: «… вина была в отсталости России, в ее гнилом обществе и диком народе, в ее допотопной религии, в ее допотопной мысли, в ее слабом царе, а главное, в ее политической незрелости и дурацком франко-русском союзе» ^[902]. Называя русский народ «диким», Лев Львович в очередной раз разошелся со своим отцом и, по существу, сделал резкий выпад против Достоевского.

С одной стороны, между воюющими в ходе масштабной и кровавой войны постепенно нарастала враждебность и озлобленность, а с другой стороны, люди, пусть и в разной степени и в разное время, так или иначе противостояли свершающемуся безумию, при этом наиболее активные из пацифистов подвергались травле со стороны общества и государства. Круг вражды и ненависти расширялся и замыкался.

18 января 1916 года Т. Л. Сухотина записала в дневнике:

«Война все продолжается. Тяжело от нее. Какое чудовищное состояние человеческого сознания. Любить не только нельзя – это стыдно, позорно, преступно. На днях Маргарита (падчерица эстонца-управляющего), немочка, плакала и кричала, что это „неправда, что я люблю немцев!“. Ромен Роллан ^[903] оплеван всей Францией за то, что смел сказать, что немцы такие же люди, как и мы.