Разговоры об искусстве. (Не отнять) - читать онлайн книгу. Автор: Александр Боровский cтр.№ 21

читать книги онлайн бесплатно
 
 

Онлайн книга - Разговоры об искусстве. (Не отнять) | Автор книги - Александр Боровский

Cтраница 21
читать онлайн книги бесплатно

Треугольничек – это женское, внизу живота, загадочное, притягательное, в мальчишестве подсмотренное в книжках с репродукциями ню. И чек выписан – на молодость, бесшабашность, сексуальность. Пусть, дескать, младая будет жизнь играть. А значит, легкость нужна, игривость, уменьшительный суффикс. Ласкательный, ласка ведь касание, контакт, с жизнью связывает. Треугольничек! Какое точное попадание! Да, такие вот арьергардные бои вел поэт с болезнью. Не отнять.

Хорошая история

Семен Белый был автором замечательных эстампов, в которых примитивизирующая интонация сочеталась с бытописательской, причем весьма язвительной в отношении советских реалий. Художник-простак, как бы родом из этого густого советского быта, и одновременно – извне, как наблюдатель и изобразитель. Он удивляется всему: идиотизму этого быта, тому, как он внутри него оказался, и чего ради вздумал его живописать. Такой вот фирменный Сенин эффект простодушно-ироничного удивления. Он и в жизни придерживался этой интонации. Я его хорошо знал в середине 1980-х. – Представляешь, – как-то начал он, входя в мастерскую с мороза, – прохожу двором, там дети играют в снежки. Крепость соорудили, одни атакуют, другие обороняют. Обороняет один такой типично еврейский ребенок, одет прилично. Весь изгваздался в снегу. И в полном ажиотаже, картавя, кричит, отбиваясь снежками: «Русские не сдаются!».

Хорошая история. Конечно, примерил ее на себя. Вспомнил свои, как теперь говорят, проблемы самоидентификации. Ох, трудно было с ними советскому подростку в начале 1960-х. Трудно было не помнить, что мама у тебя русская, а папа – еврей. Со вторым было более понятно: ты жил в ожидании, что тебе об этом напомнят. Папа учил: сразу бей в морду. Кстати, не то чтобы напоминали, совсем нет. В глаза во всяком случае. Такая вот была у меня приличная среда. А отделы кадров, вся эта сусловско-андроповская мерзость, это все позднее пошло. Но ожидание было. Неприятное такое ожидание. Еще труднее было с первым. Приходилось самого себя спрашивать: мое ли это все? Подростком я очень увлекся русской военной историей. Бабушка, присмотревшись, испугалась, как бы внучек не пошел космополитическим путем. Уж больно родители жили беззаботно: среда богемная, рестораны, актеры, филармония, бильярд в Доме архитекторов… Папа со смехом вспоминал, когда, по окончании Академии художеств, стал зарабатывать, и совсем не плохо, карикатурами и иллюстрациями, мой дедушка, мамин отец, в чьей квартире мы все жили, расспрашивал: «Дима, все это хорошо, но как же вы жить-то будете, без службы?» Что делать, мужчина без службы – этого он не понимал. Тем более бабушка. У нее служили все с XVIII века, одних генералов было в истории семьи с дюжину. Она все помнила, все держала в себе. Не то, что она имела что-нибудь против Запада, она как раз не выносила псевдонародное, все эти «Валенки да валенки, Ой, да неподшиты, стареньки». Просто рассуждала – как я себе представляю – ребенку здесь жить. Служить. Рано или поздно все опять вернется к сталинскому порядку вещей. В европейский путь развития она, навидавшаяся барышней картинок Гражданской войны на Юге, не верила напрочь. Так вот, ему служить, а он нахватался у родителей вольностей и сибаритства. Нужна прививка государственничества. Сказано – сделано. Несколько раз в месяц я с дедом стал ходить в музей Суворова (он был одним из основателей клуба кавалеров ордена Суворова). Пушки, знамена, «Гром Победы, раздавайся!». Как ни странно, я все это полюбил. Несколько лет длился роман с военной историей. Я до сих пор помню имена суворовских генералов. И книжки типа «Генералиссимус Суворов» Леонтия Раковского. Есть даже папин портрет, на котором я, лет десяти, изображен с этой книжкой в желтой тисненой обложке. Там все же был перехлест насчет засилья немцев в России. Но я с упоением цитировал суворовское (или приписанное ему): «пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, а я не немец, а природный русак». Кстати, не жалею об этом периоде. Я, конечно, стал чистым западником. И богемной жизни отдал дань. И сибаритству. И всю иронию ситуации, когда писатель из местечка Глубокое Витебской области вынужден форсировать русопятскую тенденцию в книге о Суворове, который настаивал на своих шведских корнях и у которого была масса соратников немецкого происхождения, тоже понимаю.

Цитата о суворовских сослуживцах времен русско-турецких войн:

«…Вейсман (о котором Суворов говорил: «Вейсман убит, я один остался…» – А. Б.), готовясь к взятию крепости, решил помешать отступить противнику свободно и с небольшими потерями. Для этого он выслал гренадеров Блюхера оседлать мачинскую дорогу. Часть кавалерии, возглавляемая непосредственно генералом Энгельгардтом, также перекрыла эту дорогу, а другая ее часть во главе с майором Лалашем заняла лежащее рядом с дорогой дефиле».

Все равно, и от этого не откажусь.

А что до «Русские не сдаются»… До грустной этой русско-еврейской иронии… Разбирал бабушкины бумаги… Там есть фотография ее деда рядом с императором: высоченный жилистый старик с длинными подкрученными усами… Из остзейских немцев, обрусевших, переженившихся на русских дворяночках, еще в позапозапрошлом веке крестившихся в православную веру. Генерал от кавалерии фон Флейшер. На голову выше Николая II. Интересно, думаю, смел ли кто-нибудь в кадетском корпусе кричать такому вслед: «немец-перец-колбаса». Что-нибудь в таком национально-уничижительном роде. Навряд ли. И вот нашел в какой-то научной книжке про Первую мировую войну («Генералы Великой войны»): «…на вопрос инспектора пехоты «кто у тебя начальники?» солдат называет следующие фамилии: «Командующий округом – генерал Фрезе. Корпусной командир – генерал Ренненкампф. Начальник дивизии – генерал-лейтенант Флейшер. Командир бригады – полковник Российский». Генерал воскликнул: «Слава Богу, хоть один есть российский». Вот такой анекдотец армейский приведен. Хорошая история. «Русские не сдаются».

Отдельный Алессио

Что-то и меня пробило «про Победу». И видимо, по контрасту с ошалевшим нашим большинством, парадоксальным образом массово отождествляющим себя с победителями, хочу рассказать о самом нетипичном, экзотичном, фееричном ветеране (наверное, он удивился бы, если бы услышал по отношению к себе это слово, но он-таки был ветераном, удостоенным многих европейских наград), которого я помню. Этим ветераном был бабушкин двоюродный брат Алессио. Таков у него был псевдоним в Риме. Его немецкая многосоставная фамилия (старая военная семья из обрусевших остзейских дворян, давшая с петровских времен целую гроздь генералов) явно не подходила, да он и привык называться Алессио Червонный. Кадетом он был вместе с корпусом эвакуирован из Крыма, какое-то военное образование получил уже в эмиграции. Служил в разных армиях наемником, был мужчиной для танцев в светских заведениях Ниццы (американские путешествующие дамы балдели: красавец, выправка), когда началась война, успел повоевать в Греции, очутился в Риме, стал мажордомом посольства Королевства Таиланда. Посольство, Виллу Тай, оставили на него. Он стал одним из лидеров Сопротивления, причем не только русской ветви (помогали из русских художник Исупов и сам князь Феликс Юсупов, модель В. Серова, один из убийц Распутина), в Италии о нем долго помнили. Скрывал в посольстве советских пленных, которых сам и отбивал у немцев, проводил боевые акции, словом, боевитый был родственничек. Когда Рим был занят союзниками, его, во главе советско-римского партизанского отряда, принимал Папа Римский. Затем зачастили советские генералы, стали склонять бывших военнопленных, собравшихся на Вилле Тай, вернуться на Родину, они поверили: как-никак, повоевав в Италии, чувствовали себя людьми, а не изменниками. К 1960-м годам осталось из вернувшихся нескольких сот, кажется, два человека, остальные сгинули. Дед был суперпатриотом, жаждал вернуться на Родину, но у него хватило ума дождаться смерти Сталина. Дождался. Вернулся, правда, без права жить в крупных городах. Заслали под Ташкент. Не унывал, был землемером и даже рисовал открытки. Потом, в шестидесятые, его нашел С. С. Смирнов, царство ему небесное. Он был писатель вполне советский, но находил «неизвестных героев», вел телепередачу про них, которую смотрела вся страна. Это была первая попытка показать войну вне официоза. Деда показали по телевизору (с одним из двух уцелевших римских партизан), ему дали квартиру в Москве, даже, кажется, пионерские организации стали называть его именем. Он появился в нашей квартире как что-то нереальное. Геройством здесь некого было удивлять: бабушка, кстати, вполне молодая женщина, по нынешним меркам, такого барышней навидалась в Гражданскую на Кавказе (ее дед многие годы был военным администратором края и наказным атаманом Терского войска, генералом от кавалерии, за людьми с его фамилией, как за зайцами, охотилась ЧК), что и рассказывать было страшно (страшно за меня: внучек должен был расти «без этого»). Муж ее, мой дедушка, был профессиональным военным, летчиком, командующим соединениями и кавалером Ордена Суворова (кто понимает, не сегодняшнего статута). Он был честнейшим человеком, твердым, не отказавшимся от бабушки, на которой женился после Гражданской (была такая мода среди юных красных командиров – брать в жены барышень из бывших, так сказать, спасать их), это всю жизнь ломало его карьеру, а ведь он был прирожденным военным. Отец, юный еврей-солдатик, студент Академии художеств, покоривший «генеральскую дочку», тоже хлебнул горюшка. Но они были свои, родные, обыденные, советские, то есть принявшие определенные правила понимания войны. И разговоров, вернее, умолчаний о ней, при мне. Для меня война была овеществлена в дедовских орденах на мундире. У отца орденов не было – это была болезненная тема. А тут в квартиру ворвался вихрь – в сером шикарном костюме, с худым костлявым не советским лицом (такими показывали в фильмах злодеев – белогвардейских офицеров и шпионов), элегантный, мгновенно расплавивший неизбежный холодок (встречались-то с сестрицей еще подростками у общего дедушки в атаманском дворце), потрепавший меня за щеку и велевший звать дедушкой, вмиг подружившийся со всеми домашними. Он умел найти верный тон, вести стол, немерено и без видимых последствий выпивать, часами рассказывать – не без повышенного градуса – о своих приключениях (чего вообще у нас не водилось). Да так, что все слушали, раскрыв рот. Все ему нравилось: воевать, рисковать, даже советская действительность нравилась (поехал искать семейное поместье – дом стал каким-то сельсоветом, но не сгорел же! родственник инвалидом служил при доме сторожем, но ведь выжил в лагерях! Казалось, он и не задумывался, что сам лишил себя другой, западной жизни). Он был наивным, доверчивым и, что редкость, бескорыстным патриотом (в духе военно-патриотических советских фильмов: «Суворов», «Кутузов» и пр.), он поверил в те дворянско-имперские обертоны (ссылки на военных предков, само слово «Отечественная», погоны, аллюзии на традиционные победы русского оружия), которые последовательно вводил Сталин. Вообще он, видимо, не принадлежал к рефлексирующему типу. И уж к интеллигентски-либеральному тем более. Похоже, ему всю жизнь не хватало империи за спиной. Не той, вымышленной нынешними парвеню, играющими в какие-то геополитические, компенсирующие личную закомплексованность игры. А той, отеческой, которая, награждая орденом мальчишку-гусара за какую-нибудь особую лихость, пожурит: в следующий раз полезешь вперед без приказу, разжалуем. Вот такой в его воображении была армия-победительница. В реальности она перемолола бы его в секунду, не востребовав ни одного из его дарований! И наверное была бы права в своем железном требовании унификации. Это я теперь понимаю. Тогда я смотрел на него с обожанием. В нем было то, чего я отроду не видывал – он был вольным: авантюристом, воякой, служившим по своему выбору (он был германоненавистник, видимо, по традиции Первой мировой, на которую по возрасту не поспел), он вообще все выбирал сам: друзей (не по службе), женщин (в разных странах, а затем и в Москве), повороты судьбы. Он не был придавлен системой, вот что было уникальным! Конечно (об этом тихо говорили бабушка с дедом после его визитов) у него была другая война и другая жизнь. И такого, что перенесли они здесь, он не знал. Но черт возьми, и «сюда» вернулся по своему выбору, и здесь сохранил себя, свой авантюрный идеализм или идеалистический авантюризм, не знаю уж как. Не дал себя «встроить». Как-то незаметно уклонился от почетных президиумов и официальных встреч с молодежью, которые навязывались после всесоюзных эфиров. Все-таки фальшь почувствовал, не так, значит, был наивен и прост. По чужим правилам играть не стал. Доживал частной жизнью, вскорости умер. Не знаю, осознавал ли он себя победителем. Но уж не проигравшим – точно.

Вернуться к просмотру книги Перейти к Оглавлению