Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991 - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Гончарова cтр.№ 152

Пришедшие изъявили желание поговорить с Марусиным мужем. Мужа не было дома. Они обещали прийти в другой раз, когда муж будет дома. А Маруся пообещала их спустить с лестницы, если они еще раз придут. С мужем Маруся все так же ругается, обманывает его, гуляет, девочку свою забросила. В общем, очень ветреная, беспорядочная натура.

Талочка моя растет, ей скоро полтора года. Она начинает уже говорить. Говорит слова: мама, папа, Таля, баба, дядя, тетя, сядь, кака (каша), дю-дю (что означает гудок, когда она возит по комнате стул). Она все понимает и всегда может объяснить, что она хочет, при помощи всяких словечек, которые только ее близкие и понимают. Например, если она хочет есть, она говорит «ням, ням», вместо «ам», и будет до тех пор это твердить, пока ее не накормишь. Когда она хочет гулять, она говорит «буа». Каждое животное имеет у нее свое название. Всех детей она зовет «ляля» и куклу тоже зовет «ляля». Не любит, когда другие дети берут у нее игрушки, она визжит и требует у меня или у няни, чтобы мы отняли ее игрушки.

20 ноября, среда

Сегодня моей Талочке исполнилось 1 год и 8 месяцев. Говорит она еще плохо, отдельные слова только, и то свои, особенные, которые понятны только ее папе и маме. Ребенок все время один и развивается поэтому плохо. Я с ней как-то не умею заниматься, и она охотнее идет к отцу, чем ко мне. Я очень раздражительна, и мне быстро надоедает с ней возиться.

У меня новая няня. Прежнюю, Ксению, пришлось рассчитать. Избаловалась и потом каждый вечер почти уходила, то учиться, то гулять, и вечером мне приходилось возиться самой со всем хозяйством. Мне это надоело, и я стала подыскивать другую. Бабушка посоветовала мне одну девушку, падчерицу ее сестры в деревне.

Написали ей письмо, и она приехала. Живет она у меня уже три недели. Тихая, робкая, исполнительная и умеет все делать. Не знаю, как дальше будет, пока ничего. Только видно, очень скучает по дому, плачет. Там она жила с семьей брата, у брата дети, и, видно, скучает по детям. Ей 29 лет, она девушка по причине физического недостатка – у нее одна нога переломлена в бедре, и она хромает.

Я сижу дома. Больна с 29 октября, скоро месяц уже. Заболела ангиной, а потом получилось осложнение на сердце. Все время лежала и чувствовала себя очень скверно. Мне все казалось, что я умру. Один раз ночью чувствую, сердце еле-еле стучит, испугалась, думала, конец пришел, лежу и уснуть боюсь, казалось, как только усну, так и умру. 16-го меня выписали на работу. 15-го я поехала в город и еле ходила. Пошла в издательство и попросила отпуск за свой счет до 25-го. Теперь вот сижу дома, но чувствую себя неважно. Ничего не могу делать, устаю, сердце работает с перебоями. А тут еще 16-го заболела Талочка ангиной в сильной форме. Пришлось мне выздоравливать, двоим болеть нельзя.

За время болезни много читала, запоем, без разбора. Бальзака, Сейфуллину, Гюго, Серафимовича, Чехова, Эренбурга «День второй» и «Не переводя дыхания».

«День второй» – это не роман, не повесть и вообще не имеет названия. Это, по-моему, беглые записи путешественника, записи наблюдателя на стройке, записи о советских людях. Очень много людей описано, и все разные, но они связаны все одним делом, стройкой. Другой советский писатель из этой книги десять романов бы написал, в одном он разрешил бы проблемы учебы, в другом – работы, в третьем – любви, в четвертом – вредительства, в пятом описал бы какого-нибудь советского Печорина, вроде Володи Сафонова и т. д. «День второй» напомнил мне классное сочинение в девятилетке. Бывало, дает преподаватель срок полтора часа и тему о каких-нибудь героях произведений классиков. И, бывало, впихиваешь в одно сочинение и Пушкина, и Лермонтова, и Тургенева, приплетешь еще и Шекспира, и все это пишешь, бывало, не переводя дыхания, только бы до звонка управиться, а что пишешь, не суть важно, только бы написать…

23 ноября, суббота

Кончаю бездельничать. 25-го на работу. Сейчас вечер, завтра общий выходной день. Сегодня вечером собираюсь с Моной поехать в город, давно там не была. Сегодня решилась утром поехать в баню. За время болезни не были ни разу, и боялась, что я там в обморок упаду. Но ничего, пошла в душ и благополучно вымылась.

На праздники 7-го и 8-го я уехала к маме, не хотелось быть в квартире и смотреть, как соседи будут выпивать по случаю торжеств. Талочка была со мной, Мона ночевал у своих. Праздники провела скверно. Плохо себя чувствовала. Была у частного врача 8-го. Врач сказал, что надо лежать, нельзя ничего делать, так как сердце очень ослаблено. А вообще, врачи мне сказали, что у меня расстроена нервная система и мне необходимо длительное лечение. Я это и без них знала, но вот где взять это длительное лечение? В санаторий меня никто не пошлет, поехать куда-нибудь за собственные деньги тоже не могу. В сентябре я имела месяц отпуска и сидела дома. Я не только не поправилась, но еще хуже измоталась и изнервничалась. Так что ни о каких длительных лечениях не может быть и речи. И это, конечно, очень плохо, так как последнее время я совершенно не могу держать себя в руках. Из-за каждого пустяка раздражаюсь, злюсь, все время подавленное настроение. Особенно скверно чувствую себя на улице и в трамвае. Люди в своей массе раздражают меня. Мужчин мне всех хочется колотить. Мне все кажется, что все мужчины без исключения скоты и мерзавцы. В трамвае у меня иногда поднимается физическая тошнота при виде мужчин, стоящих около. Женщины кажутся жалкими, будничными. У каждой на лице написаны ее повседневные заботы – кухня, дети, неприятности с мужем, с соседками и нужда, беспросветная нужда. Может быть, у меня самой то же самое на лице изображено, и, может быть, это тоже кого-нибудь раздражает – может быть.

Раньше я очень любила толпу, массу людей, а сейчас я становлюсь какой-то человеконенавистницей. Это, вероятно, оттого, что вот уж скоро 2 года, как я совершенно нигде не бываю, сижу в своей комнате и никого и ничего не вижу. У меня сейчас совершенно нет подруг и друзей и даже просто знакомых. С прежними подругами редко вижусь, новых не завела. Мона слишком занят, и в результате я вечно одна. Это одиночество доводит до тоски, до полного отчаяния, когда кажется, что в жизни уже не осталось никаких радостей.

6 декабря, пятница

На службе у меня неприятности. По каким причинам, не знаю, зав. технической редакцией не дает мне работу. Вот уже несколько дней, как я сижу совершенно без дела. Правда, у нас сейчас вообще мало работы, но все-таки кое-какие рукописи бывают, но мне ни одна рукопись не попадает. Вчера я решила поговорить со своим заведующим. На мой вопрос, почему он мне не дает работы, он мне ответил, что он не может из-за меня других оставлять без работы, что я могу посидеть и так, так как я секретарь, а не техред. Я говорю, что я приказом проведена как техред, так он в этом сомневается. Разговор ни к чему не привел. Он стоял на своем, а под конец сказал, что если я не хочу заниматься картотекой, то пусть я подам об этом заявление. Со мной после этого разговора чуть истерика не сделалась. От слез, конечно, не удержалась и так разволновалась, что целый час успокоиться не могла. А потом вторую половину дня очень скверно себя чувствовала. Не знаю, что делать, но так работать больше не могу. Уходить тоже не хочется. Но здесь мне работать не дадут. Солнцев (наш заведующий) очень близорук и совершенно не разбирается в людях. У нас могут работать только те, кто умеет во всех случаях доказать, что он прав. Работает у нас, например, один молодой парень Цыпно (со мной вместе кончал техникум), парень безграмотный, не обладает знаниями, но наделен очень большими самомнением и самоуверенностью и плюс еще к тому же непомерно нахален. В своих работах он делает часто большие промахи, и когда ему об этом говорят, так он начинает доказывать, что это именно так и должно быть, такой, мол, стиль, и когда ему все-таки доказывают, что он неправ, так он презрительно пожимает плечами, как будто все это чепуха и не стоит об этом говорить. А Солнцев этого Цыпно ценит очень высоко и считает его лучшим работником в отделе. Вот и ищи справедливости у человека, который черного от белого отличить не может.