Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г. - читать онлайн книгу. Автор: Василий Маклаков cтр.№ 34

Набоков понял фальшь своей фразы раньше, чем его восхвалители.

Несколько лет спустя, в 3-й Думе, уже переменившийся Щегловитов припомнил эту «историческую фразу» Набокова как доказательство, что 1-я Дума хотела министров себе подчинить. Обстоятельства, при которых она была сказана тогда, уже были забыты. Я ответил ему, что, толкуя так эту фразу, он, Щегловитов, забывает о существовании Государя. «Законодательная власть» вовсе не Дума одна, а кроме нее, и Совет и Государь. Считает ли Щегловитов, что «этой законодательной власти министры не были должны подчиняться»? Такой поворот с больной головы на здоровую имел тогда свой успех; узнавши про мое возражение, Щегловитов послал А.Н. Веревкина в Думу, чтобы истолковать свою фразу иначе. А Набоков меня благодарил, что я дал его «несчастной фразе» такое благовидное и неожиданное для него самого объяснение. Но конечно, тогда, 13 мая, она была сказана в щегловитовском смысле, так ее все тогда понимали, и именно за это ее прославляли. В этой юридической ереси и видели моральную победу Думы над властью.

Кроме Набокова, говорили и другие большие политики и юристы. Но в чем оказалось преимущество их взглядов перед правительством?

Кокошкин взял на себя доказать, что правительство обнаружило «неосведомленность в вопросах права и отсутствие истинно государственной точки зрения».

Никто не был поставлен лучше его, чтобы выполнить такую задачу. Кокошкин был человек исключительных дарований, во всеоружии знаний и творчества. Он был фанатиком, и его «вера» подсказывала ему своеобразные построения. Тема была благодарная. До чего должна была понижать думская атмосфера, чтобы на такую тему такой человек, как Кокошкин, мог сказать такую слабую речь!

Кокошкин не оценил миролюбия, ради которого правительство уклонилось от боя с антиконституционными заявлениями Думы. Это уклонение он правительству поставил в вину, как «невежество в праве». Он отметил «смешение», в которое впало правительство, будто бы приняв думские указания на желательность изменить конституцию за ее «законодательную инициативу». Такое заключение было слишком поспешно. Подобной грубой ошибки правительство не допустило. Адрес вообще не «инициатива»; «инициативы» не было ни в пожеланиях изменить Основные законы, ни в тех реформах, которые Дума возвещала. Инициатива должна была последовать в будущем. Но нельзя укорять правительство за то, что оно отказалось высказываться по вопросам, которые предметом думской инициативы стать не могли. Кокошкин не показал настоящего понимания конституции, когда утверждал, будто правительство обязано было эти думские пожелания «разобрать как возможный объект законодательного почина со стороны правительства». Правительство вовсе не обязано разбирать все, что приходит в голову Думе сказать, тем более что и об инициативе Государя она не просила, а ограничивалась тем, что, по словам Милюкова, «возлагала на власть ожидания». На каком основании правительство было «обязано» разбирать все возможные ожидания? И при этом забавно, что Кокошкин утверждал это в то время, когда Набоков заявлял, что посредников между собой и Монархом Дума не допускает. У кого же из этих двух кадетских светил была «неосведомленность в вопросах конституционного права»?

Кроме конституционного невежества, Кокошкин правительству ставил в упрек отсутствие «государственной точки зрения». Это была тоже благодарная тема. Рождалось новое понимание государственности. Людям старого мира было нелегко усвоить его. Его отрицали и революционные партии. Именно кадеты были призваны дать настоящую ноту, которая бы помогла укрепить «основанный на праве порядок». Что же по этому поводу сказал такой человек, как Кокошкин?

Он говорил об амнистии. Я показывал, как неудачно ее мотивировал адрес. Но адрес составлялся коллегией; отсюда его недостатки. Министерству же отвечал Кокошкин один. Он был свободен и мог выяснить свое понимание «новых начал» государственности. В чем они заключались? Декларация Совета министров, утверждает он, «обнаруживает полное непонимание сущности амнистии, приравнивая ее к отдельному акту помилования. Амнистия, т. е. массовое помилование, имеет особое значение. Самый термин заимствован из международного права. Он указывает на водворение мира. При заключении мирных трактатов в них включается статья об амнистии; такие же моменты бывают во внутренней жизни государства; бывают моменты, когда необходимо прекратить совершающуюся в той или иной форме междоусобную войну». Сравнение правильно. И Кокошкин заключает: «Никто не может отрицать, что то, что происходит у нас в России в последние годы, – это состояние, близкое к междоусобной войне. Нам надо водворить политический мир, и для этого нужна амнистия». Какая же это государственная точка зрения! Когда заключается мир, уместна амнистия. Но не амнистия делает мир; она последствие мира. Государственный смысл амнистии именно в том, что она должна сопутствовать заключению мира. Но кадеты показали, что этот мир заключен и даже что они его просто желают. Если же война продолжилась, если Дума конституции не признавала и на будущее время насилий против власти осудить не хотела, потому что время благоволения еще не наступило, то для амнистия не было почвы.

Продолж'ая сравнение Кокошкина, амнистия в этих условиях была бы равносильна освобождению пленных одной стороной до заключения мира. Тогда это капитуляция, доказательство слабости. Правительство в своем ответе на это и указало. «Амнистия, – говорило оно, – несовременна в настоящее смутное время». Война власти с революцией еще продолжается. Своей постановкой вопроса амнистии Дума, а за ней и Кокошкин, отнимали у амнистии ее «государственный смысл».

Кокошкин затронул и более общий вопрос, который потом проходил через всю деятельность Думы. Общественность до сих пор могла заниматься сочинением теоретических конституций; это ей было нетрудно. Она могла предлагать «последние слова» теорий и практик цивилизованных стран; могла не думать о том, с какими затруднениями встретится в России их применение. Но с 1906 года Россия от «теорий» перешла в период практического осуществления; Дума была не посторонний наблюдатель, а часть государственной власти. Положение власти тогда было трудное. По пятам за реформами, чересчур опоздавшими, уже бежали революционные волны; они стремились добить старую власть, даже заменить привычного для России Государя интеллигентской Учредилкой. Эта революционные волны ударяли уже не по старому самодержавию, а по вновь объявленному конституционному строю. Это обычный порядок вещей. Когда в 1917 году пала монархия и создалось правительство революции, революционеры все-таки продолжали «углублять революцию», ослабляя созданную революцией власть. Когда в 1936 году во Франции появилось министерство Front Populaire ^[60] и начались насильственные оккупации фабрик и претензии CGT ^[61] управлять государством, то эти революционные действия били уже по новому министерству. Так и после объявления конституции и созыва Думы в России усилилось то, что ораторы называли «гражданской войной». Революционная стихия хотела вовсе не мира, а полной победы.