Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г. - читать онлайн книгу. Автор: Василий Маклаков cтр.№ 35

Что в этих условиях должно было делать правительство? Или признавать в революции «волю народа» и ей уступить, или, защищая закон, отражать революцию силой, во имя нового строя. Третьего выхода не было.

В своей декларации правительство заняло эту вторую позицию; оно заявило, что «его долг охранять порядок, жизнь и имущество мирных обывателей»… Но оно понимало, что старые приемы уже не по времени. Оно заявило, что будет класть в основу своей деятельности начала строгой законности, что исключительные полномочия, которыми оно до сих пор было наделено, никуда не годятся и что надо их изменить. Но оно одновременно ставило вопрос, который никакими софизмами устранить было нельзя: что же делать сейчас, пока новых законов не издано? И оно заявляло, что до этих пор оно необходимо для него полномочия будет поневоле черпать из старых, негодных законов.

Этот вопрос был испытанием государственной зрелости Думы. Позицию революционеров было нетрудно предвидеть. Бороться с революционной стихией они не хотели. Для них она была «воля народа». Конституция 1906 года была лишь насилием; революционеры ждали с радостью и надеждой падения государственной власти и полного торжества революции.

Но как на этот вопрос отвечала та конституционная партия, которая через немного недель поведет негласно переговоры о создании кадетского министерства, т. е. о том, чтобы ей стать правительством не революции, как в 1917 году, а правительством законного Государя? Дума, которая была частью государственной власти (Муромцев утверждал даже, будто она часть правительства), имела ли право безучастно смотреть, как разнуздавшийся Ахеронт старался добить конституцию?

Кадетская партия должна была понять, что она отличается и от представителей старого строя, и от революции. Он нее и ждали нового слова. Чтобы его сказать, надо было иметь определенность и мужество. «По тактическим соображениям» у кадетов не оказалось ни того ни другого. Они должны были стать на защиту правового порядка против революционных насилий. Одновременно с этим они должны были вводить правовые начала в оборонительные действия власти. Это были две стороны одной и той же политики. Изменить приемы государственной власти было возможно. Некоторые одиозные полномочия властей можно было сразу и совсем уничтожить; другие поставить под судебный контроль; установить ответственность за превышение власти. Но Дума, требуя от правительства подчинения законам и праву, должна была его поддержать в принципиальной борьбе против революционных насилий. Без этого ее протесты и обличения были бы не актами государственной власти, а только помощью революции.

Ни тогда, ни после Дума сделать этого не захотела. Что ответил Кокошкин на трагическую альтернативу правительства? «Если закон неудовлетворителен, – отвечает он министерству, – его нельзя сохранять… Он не должен существовать ни единой минуты…»

Какой «государственный смысл» в этой «риторике»? К кому она обращалась? Министерство законов не могло само ни изменить, ни отменить. Для этого было нужно согласие Думы; мы увидим потом, что с изменением этих законов Дума вовсе не торопилась. А пока новых законов не было создано, а старые не были отменены, что же должно было делать правительство перед лицом будущего Ахеронта?

Этот вопрос много раз перед Думой ставился позже. Его поднимал Столыпин своим знаменитым примером о кремневом ружье; Дума смеялась; но ведь можно смеяться и над протянутым пальцем. Ответ всегда давался один: управляйте без исключительных положений. Кокошкин 13 мая ссылался на пример Швейцарии и Северо-Американских Штатов, в которых исключительных положений не существует.

Это как будто убедительно; но, во-первых, там и без исключительных положений власть не бессильна. Пройдет около месяца, и по вопросу о праве собраний тот же Кокошкин будет разъяснять Ковалевскому, какими полномочиями для защиты порядка облечена в Англии административная власть! А во-вторых, в тех странах, на которые ссылался Кокошкин, в то время не было гражданской войны, а зато было воспитано уважение и к закону, и к праву; либеральные партии там не боялись сказать, что государственная власть затем и существует, чтобы силой своего аппарата охранять установленный законом порядок от покушений на него во имя якобы воли народа.

Такого правового сознания у нас самодержавием воспитано не было. И на либерализме лежал отпечаток врага, им побежденного. Правовые понятия были у нас так перепутаны, что цвет наших юристов не переварил даже Манифеста. Вот наглядный пример. Министерство обязалось в своей декларации пересмотреть все состоявшиеся постановления об административных арестах. По этому поводу Кокошкин разражается такою тирадой: «Тут совершенно упущено из виду, что со времени издания Манифеста и провозглашения неприкосновенности личности всякое административное задержание уже беззаконие». Проповедуя это правительству, Кокошкин знал, что это неправда. Во-первых, никакого «провозглашения неприкосновенности личности» 17 октября сделано не было. Было поручено правительству на началах такой неприкосновенности составить новый закон. Оно этого поручения не успело исполнить, и на это у него были смягчающие вину обстоятельства. А во-вторых, никакой новый закон и не мог бы вовсе запретить всякое административное задержание. Только на экзамене Ковалевского какой-то студент отвечал, что habeas corpus ^[62] состоит в том, что никто без своего согласия не может быть арестован. Этого мало. Правовая смута в головах наших юристов в это время зашла так далеко, что, требуя от власти немедленного осуществления всяких свобод, они в то же время доказывали, что после 17 октября никаких новых законов помимо согласия еще не созданной Думы издавать было нельзя. И это было не теоретической игрой ума в «заколдованный круг». На этом глубокомысленном основании общественность делала попытки новым законам о печати и о собраниях не подчиняться. Как можно было Россию в момент ее правового безумия, созданного сначала Самодержавием, а потом идеологией Революции, сравнивать с налаженным ходом жизни цивилизованных правовых государств в мирное время?

А между тем в поддержании правового порядка была задача этой эпохи. Легко было провозглашать идейные принципы нового строя. Трудно было ввести их в практическую жизнь с такой осторожностью и постепенностью, чтобы одновременно не свалить государства. Очевидно, что старая власть, видевшая все спасение в привычных для нее исключительных полномочиях, и революционная общественность, мечтавшая о полном торжестве Революции, ни о чем сговориться между собой не могли. Между ними вопрос был только в силе. Разрешить эту задачу мог только либерализм в соединении с обновленной властью. Он мог положить предел безысходной войне. Но для этого он должен был защищать идею правового порядка против его врагов и сверху и снизу. Он мог осуждать беззакония власти; но должен был делать это как представитель «правового начала», а не как прислужник революционной стихии. Он не мог осуждать власть за то, что она для исполнения своего долга применяла устарелый закон, если нового ей не давали; не мог оправдывать все беззакония революции тем, что мы живем в революционное время. Под личиной нейтралитета он принимал бы тогда сторону революции.