Валентин Серов - читать онлайн книгу. Автор: Марк Копшицер cтр.№ 56

Но он был слишком прямолинеен, иногда до абсурда, и за это ему нередко доставалось даже от ближайших сподвижников: Репина, Антокольского, Поленова.

«Какую Вы неудачную критику о Репине написали, мне просто обидно за Вас, – писал ему Поленов. – Положим, что и справедливо, да уж больно скучно, длинно, тяжело, малоталантливо и неостроумно. Конечно, вреда большого Репину, как многие думают, от этого не произойдет, но и пользы мало!»

Приходилось и Серову высказывать свое мнение о Стасове. Произошло это вот по какому поводу. Некий журналист напечатал интервью с Серовым. В интервью этом Серов отмечал неудовлетворительное состояние художественной критики в России, отсутствие у критиков профессиональных знаний, дающих им право на оценку картины. Поэтому, говорил Серов, когда меня ругают, мне неприятно, а когда меня хвалят, мне тоже неприятно. Особенно это касалось московских критиков. В Петербурге, будто бы говорил Серов, есть два таких знающих и понимающих искусство критика, как Стасов и Бенуа.

Прочитав это интервью, Серов направил в газету письмо, в котором говорилось, что он не мог назвать Стасова художественным критиком, обладающим достаточными для этого занятия знаниями и пониманием искусства. Он, Серов, мог воздать должное искренней любви Стасова к искусству, его энтузиазму, но это не одно и то же ^[35].

Однако Стасов был еще очень зорок, во всяком случае настолько, чтобы увидеть, какую опасность представляет «Мир искусства» для передвижников, упадок которых сам Стасов давно уже оплакивал, не переставая, однако, надеяться на их возрождение. Успех «Мира искусства» означал бы крах передвижников, потому что мирискусники притягивали к себе все молодое, свежее, талантливое, и он ругательски ругал этих неведомо откуда взявшихся людей, которые безжалостно рушили передвижничество, это и без того разваливавшееся, но такое дорогое ему здание.

«Прежние передвижники более не существуют… – пишет он Третьякову в связи с согласием наиболее известных передвижников преподавать в Академии художеств. – Один-одинешенек непоколебим и тверд остался Ярошенко, и с ним одним отвожу еще душу».

Разнообразию мнений нет, однако, предела. Почти все передвижники все же идут преподавать в Академию, ту самую Академию, в борьбе с которой они родились, даже такие, по мнению Стасова, «мыслящие», как Мясоедов и Ярошенко. Стасов выступает против этого, считая, что «нельзя лить новое вино в старые мехи», что вино это обязательно приобретет запах старых мехов. Против этого же выступают мирискусники, они также враги Академии. Но они считают, что передвижники пошли в Академию потому, что переродились, Стасов же боится в этом признаться даже самому себе, он считает, что все это временно, что молодость передвижников не ушла безвозвратно, что их болезнь – не болезнь старения, что процесс обратим, что стоит вино вылить из старых мехов, и оно опять станет суслом, способным бродить заново. И когда мирискусники выступают против передвижников, он набрасывается на них. Стасов считал, что одно лишь участие в «декадентских» выставках есть начало падения художника. Даже Серов, которого Стасов всегда выделял, подчеркивая, что на этих «декадентских выставках» он едва ли не единственный «не декадент», попадает под огонь его критики.

«Самое скверное в декадентском деле, – писал Стасов, – то, что эта компания очень часто пачкает и марает совращенных ею и стягивает их с высоты в болото, а там их скоро и совсем засосет. Перед глазами у нас есть примеров довольно. Пурвит и Рущиц, покуда состояли в классе под указкой Куинджи, были люди как люди, хорошие и много обещавшие художники. Левитан, покуда был независим и самостоятелен, еще более тех был талантлив и замечателен. Серов еще на много ступеней выше. Но что теперь мы видим? Пурвит с Рущицем совсем уже перековеркались и начинают падать. Левитан, как ни талантлив и поэтичен с вечными своими „сумерками“, в последнее время тоже что-то пошатнулся и стал повторять зады, и то еще в значительно ослабленном виде, а Серов, этот высокозамечательный по натуре портретист, вот который уже год является все менее и менее прежним. Его портреты последних годов как будто провозглашают начинающееся падение. Все это ужасно и способно привести в отчаяние. А вольно им всем было идти на декадентский шабаш».

Но если так доставалось Серову и Левитану, то что уж говорить об остальных. А между тем новые художники пользовались успехом, получали призы на международных выставках. Стасов искренне удивлялся и объяснял это чуть ли не «кумовством». И он ругательски ругает всех. «Гниль», «безобразие», «мерзость», «хлам», «уродство», «безумие» – эти слова то и дело вылетают из-под его пера по адресу Нестерова, Сомова, Бакста, Бенуа, Малютина, Головина. Голубкина – это «поклонница француза Родена и всех его отвратительных кривляний и корчей», «фанатичка юродствующего Родена». Коровин «художник талантливый, способный, но ему много вредит то, что он не имеет никакого своего мнения, характера, вкуса». Его пейзажи Стасову «кажутся просто фотографиями, громадно увеличенными и раскрашенными».

Картина Малявина «Вихрь» – это «холст, на который вылито несколько ушатов красной краски… Сначала нельзя даже дать себе отчета, это это за картина, что на ней представлено. Только после долгого тяжкого труда различаешь наконец, где человек, где платье, где рука, где нога. На что такие сумасшедшие загадки? Кому они нужны?»

Но особенно доставалось Врубелю. Стасов причислял его к разряду «главных калек». Он с возмущением цитирует слова Бенуа о Врубеле: «Дарование его колоссальное…», «Картина его „Демон“ поразительна», «Врубель принадлежит к самым отрадным явлениям русской школы». И удивленно восклицает: «Русской школы! Какая же тут русская школа…», «Все у него выдумка и уродливый каприз».

Прошли годы, улеглись полемические страсти. И нельзя теперь без улыбки читать эти горячие строки Стасова. Ну у кого же сейчас может возникнуть сомнение в том, что Врубель – действительно гениальный художник, что Коровин – один из величайших колористов, что Роден – гениальный скульптор, достойный стать рядом с Микеланджело?! Или в том, что его ученица Голубкина – выдающийся мастер? А малявинский «Вихрь»? Эта вещь была еще в то время очень любима революционными рабочими и молодежью, видевшими в ней олицетворение вихря революции 1905 года, под впечатлением которой она и была написана. Малявина очень высоко оценил в свое время такой тонкий и чуткий человек, как А. П. Чехов.

Что же касается Серова, то вскоре и сам Стасов вынужден был отказаться от мысли, что талант Серова видоизменился (а для Стасова просто пропал) от соприкосновения с декадентами, и он медленно, «на тормозах» пришел к прежним хвалебным отзывам.

С другой стороны, хвалебные гимны Серову пели мирискусники. Это была буквально битва за Серова. Каждый считал его своим, каждый видел в нем не многогранность, не стремление впитать в свое творчество как можно больше жизни и – соответственно – формальных приемов, а что-то свое, ограниченное, лишь то, что ему хотелось видеть, считая все остальное либо наносным, либо остатком чего-то старого, ученического, от чего ему нужно поскорее избавиться.