От Версаля до «Барбароссы». Великое противостояние держав. 1920-е – начало 1940-х гг. | Нина Владимировна Васильева, Виталий Богданов, Виктор Гаврилов | страница 118 | pharmateka.ru

Помимо стремления к реваншу и новой германской экспансии на Востоке Гитлера был ярым сторонником идеологии геноцида. Без понимания этой идеологии невозможно объяснить сущность войны на уничтожение, которую вел германский нацизм на Востоке^[961].

Нападение на Советский Союз произошло, несмотря на то, что с августа 1939 года между СССР и Германией действовал пакт о ненападении, а с сентября 1939 года – договор о дружбе и границе. В течение срока действия этих договоров Третий рейх не отказывался от программы действий на Востоке, от завоевания «жизненного пространства»^[962].

Пакт о ненападении и договор о дружбе и границе для германских правящих кругов являлись тактическим шагом. Они были необходимы прежде всего для решения ближайшей задачи – захвата Польши. А в ходе Западной кампании договор был использован Германией для прикрытия своего тыла. После разгрома Франции и покорения почти всей Западной Европы Гитлер уже не нуждался в союзе с СССР. Таким образом, с точки зрения большой стратегии Советский Союз продолжал оставаться и после подписания договоров главным противником Германии, для борьбы с которым ей необходимо было укрепиться путем завоевания господствующего положения в большинстве стран Европы.

Не подвергалось сомнению и то, что проблема мотивации решения о войне против Советского Союза, принятого Гитлером летом 1940 года, могла быть достигнута только в контексте долгосрочных военно-политических целей Третьего рейха, а именно мирового господства Германии. Так, на Нюрнбергском процессе подчеркивалось, что германский империализм видел в захвате богатств Советского Союза и его неисчислимых продовольственных и сырьевых ресурсов базу для достижения своих далеко идущих агрессивных целей завоевания сначала европейской, а затем и мировой гегемонии^[963]. Намерение Гитлера напасть на СССР было органическим следствием его «восточной программы» и вытекало из сложившейся в 1940 году в Европе военно-стратегической ситуации.

При нападении Германии на СССР не могло быть и речи о «превентивной войне» в обычном понимании смысла этого термина, то есть о военных действиях, которые предпринимаются с целью предварить или упредить готовившуюся агрессию^[964]. После принятия решения о нападении на СССР политику Гитлера в первую очередь определяли программные установки нацизма, а не внешнеполитический курс Советского Союза, как это пытаются утверждать современные сторонники распространения ложных представлений о политике национал-социалистов, которые пытаются выдать агрессию Германии против СССР как защиту Европы от большевизма. Предпринимаемые попытки под видом анализа «психологических» или «психолого-политических» факторов имеют цель сознательно отвлечь внимание от расистской идеологической «восточной программы» нацистского рейха^[965]. Гитлера пытаются представить не в роли агрессора, а в роли политика, вынужденного реагировать на наступательные акции СССР. С помощью тезиса о «справедливой превентивной войне» нацисты превращаются в спасителей европейского Запада.

Следует помнить, что разработка плана «Барбаросса» с самого начала являлась инициативой нацистских правящих кругов и командования вермахта, которые без достаточных на то оснований недооценивали боевые способности Красной армии. Считалось, что в вооруженных силах СССР командиры всех степеней будут еще не в состоянии оперативно командовать крупными современными соединениями и их элементами. И ныне и в ближайшем будущем они едва ли смогут проводить крупные наступательные операции, использовать благоприятную обстановку для стремительных ударов, проявлять инициативу в рамках общей поставленной командованием задачи^[966].

Таким образом, Гитлер и германские военные изначально исключали возможность упреждающего удара со стороны Советского Союза. Генерал-майор Эрих Маркс, которому поручили составить первоначальную версию плана нападения на СССР, высказывал мнение, что Красная армия «вряд ли будет столь любезна, чтобы атаковать» немцев^[967].

Впервые Гитлер представил эту войну как превентивную меру в своем заявлении в момент начала войны, а также в обращении к армии в тот же день. Он повторил подобную оценку в октябре 1941 года, призывая собирать зимние вещи для солдат на Восточном фронте и оправдываясь, что якобы в мае «ситуация сложилась столь угрожающая, что нельзя было больше сомневаться в намерении России напасть на нас при первой возможности»^[968].

Пытаясь скрыть трудности, встретившиеся при проведении блицкрига в России, Гитлер вновь повторил в мае 1942 года, что если бы он «слушал плохо информированных генералов и ждал, пока русские, в соответствии со своими планами, опередят нас, вряд ли был бы шанс остановить их танки на благоустроенных дорогах Центральной Европы»^[969].

Модифицированные версии о превентивной войне не имеют никакой научной ценности, они лишены документальной основы и не находят поддержки в фундаментальных публикациях трудов по проблематике Второй мировой войны. Вместе с тем вполне очевидно, что история Второй мировой войны будет использоваться определенными кругами для воссоздания «образа врага», для возрождения страха перед Востоком, что должно послужить, по их мнению, формированию позитивного национального сознания в определенных слоях западного общества.

Перед подготовкой большой войны против СССР для господствующего класса Германии принципиальное значение имели два условия: создание «великого германского рейха» и исключение из борьбы западных конкурентов. С завершением Западной кампании в июне 1940 года эти условия, по мнению германского руководства, были достигнуты. В результате побед Германия превратилась в доминирующую силу в Европе. Кроме того, была создана такая международная обстановка, которая исключала нападение на Германию какой-либо державы, пока она будет занята войной против СССР.