История войны и владычества русских на Кавказе. Георгиевский трактат и последующее присоединение Грузии. Том 3 - читать онлайн книгу. Автор: Николай Дубровин cтр.№ 200

На совещании, бывшем у Соломона с князем Бежаном Аваловым и салтхуцесом князем Зурабом Церетели, царь высказал нерешимость и незнание, как поступить: освободить ли царевича и отпустить в Россию или же нет?

– Весьма будет неблагоразумно, – отвечал на это Бежав Авалов, – упустить столь благоприятный случай заслужить покровительство государя императора, в грамоте вам и всему царству обещанное. Лучше было сначала принять предосторожности и меры к тому, чтобы царица – мать царевича не могла уехать в Россию и утруждать о своем сыне государя императора. Но если уже его величество принимает участие в сем юноше, то весьма неприлично будет того не исполнить.

Между тем салтхуцес князь Зураб Церетели был у Соколова и хотя не один, но успел передать и посоветовать через Яковлева пригласить к себе нескольких вельмож и просить их склонить царя согласиться на освобождение царевича. Зная приверженность салтхуцеса к России и усердие к нашим интересам, Соколов воспользовался таким советом и пригласил к себе: его, князя Бежана Авалова, сардара князя Кайхосро Церетели и князя Цилукидзе. Поутру 28 июля они все собрались у Соколова. На бывшем совещании Соколов старался удалить вельмож от той мысли, что император Александр просит за царевича из одного только снисхождения на просьбу его матери. Он хотел поставить вопрос гораздо серьезнее, для того чтобы с большей вероятностью рассчитывать на успех. Он убеждал их в том, что русский император желает видеть в этом случае на самом деле благонамеренность и приверженность к себе царя Имеретинского, на которую он имеет основание и право рассчитывать, сколько по единоверию, столько же и потому, что Имеретинское царство благоденствием своим обязано России, которая своим могущественным посредством исторгла его из рук варваров.

Князья, казалось, были убеждены словами Соколова и отправились к Соломону для новых совещаний. На следующий день они опять приехали к нашему посланнику и объявили ему, что царь, сознавая, как велико для него счастие заслужить доброе расположение императора Александра, готов согласиться не только на исполнение этой его просьбы, но и повергнуть к стопам его себя и все царство свое, если бы то было угодно его величеству.

– Однако же, – говорили присланные, – несмотря на все свое усердие и приверженность, царь встречает в том некоторое затруднение, на которое и требует вашего мнения.

– В чем же затруднение состоит? – спросил Соколов.

– Царю угодно, чтобы вы прежде узнали всю историю царствования покойного царя Давида, отца заключенного царевича, и тех причин, по которым царевич содержится в крепости.

– Я готов слушать, – было ответом.

Они рассказали обстоятельства, предшествовавшие вступлению на царство Соломона и приведенные нами в начале рассказа.

– Хотя отец несчастного царевича, – говорили князья в заключение своей речи, – столь много зла причинил государству, что следовало бы все выместить на сем юноше, однако же царь, имея теплую веру христианскую, того не сделал. Но в предосторожность того, чтобы он, будучи на свободе, не последовал примеру своего отца и привлечением к себе единомышленных не предпринял чего-либо предосудительного против царя, содержит его только в крепости под присмотром, доставляя ему все необходимое для его существования. Его высочество, – продолжали они, – со всем усердием своим готов исполнить желание вашего государя императора, но опасается, что когда царевич будет освобожден и отправлен в Россию, а по просьбе матери его будет ей отдан, то не стал бы причинять царю беспокойств вместе с матерью своею.

– Что побуждает царя, – спрашивал с удивлением Соколов, – делать такое заключение? Почему он питает такую недоверчивость к государю императору?

– Может быть, потому, что царь помнит некоторые случаи с соседними государствами, особенно же с Персиею, на льстивые предложения которой Грузия, склоняясь в прежние времена чрезмерною доверенностию, обращала весьма часто на себя свое собственное оружие.

– Русский император обладатель пространнейших земель во всей Европе, – говорил Соколов, – как вам самим то небезызвестно, правилами неверных никогда руководим не был. Высочайшее слово его твердо и непеременно. Его высочеству непростительно было бы сомневаться в том даже и тогда, когда государь император просто только обратился бы с просьбою об освобождении царевича и о присылке его к себе. Еще непростительнее теперь, когда император в грамоте своей говорит, «что царевич, оставаясь всегда в империи нашей и через то самое избавляя вас от напрасной заботы, прекратит всякое о себе сомнение», и в заключение той же грамоты изъявляет свою готовность оказывать царю и царству его высокое свое покровительство. Если его высочество изволит вникнуть в сии слова и их понять по прямому смыслу, то я остаюсь твердо убежденным в том, что всякое сомнение царя исчезнет и высочайшее желание моего государя исполнится.

Князья, со свойственною им азиатскою хитростию, уверяли Соколова, что сколько они вместе с царем ни прочитывали грамоту, но глубины смысла ее не поняли. Обещаясь передать все Соломону, они старались показать себя сторонниками России и желающими содействовать в освобождении царевича Константина.

30 июля Соколов был приглашен к царю. Соломон встретил его, окруженный только теми лицами, которые были посланы им для переговоров.

– Что имеете вы мне сказать? – спросил имеретинский царь после взаимных приветствий.

– Если князья все от меня слышанное донесли вашему высочеству, то в настоящую минуту более ничего не имею сказать, кроме подтверждения того, что напрасно изволите беспокоиться и сомневаться в том, в чем имеете высочайшее уверение, в грамоте изложенное.

Царь Соломон стоял молча и задумавшись.

– Мне кажется, – заговорил он после долгого молчания, – что вашему государю императору внушены подозрительные и гневные мысли на мой счет.

– Напрасно так думаете, ибо государю императору, по благости его, никакие подозрения несродны. Притом в доказательство противного может служить высочайшая грамота, мною вам врученная. В ее выражениях не заключается никакого негодования. Я прошу ваше высочество удостоить меня доверенности и сказать, почему такое заключение вы делать изволите?

– Я знаю наверное, – отвечал Соломон, – что генерал-лейтенант Кнорринг донес его величеству, что будто бы я замечен в тайных сношениях с Баба-ханом и прочими азиатскими владельцами, сношениях, клонящихся ко вреду русских войск, находящихся в Грузии.

– Генерал-лейтенант Кнорринг, по званию своему пограничного начальника, конечно, должен был стараться узнать о всем том, что происходит за границею, и доносить о том его величеству по сущей справедливости. Я смею уверить, однако же, в том, что Кнорринг не мог донести о сношениях ваших, если не имел в том положительных доказательств.

– Если не в этом, то в чем-нибудь другом, но все-таки я обвинен перед императором, – сказал Соломон.

– В чем же то обвинение могло заключаться? – спрашивал Соколов.

– Может быть, относительно грузинских царевичей, которые у меня живут, – проговорил имеретинский царь как бы нехотя.